Рейтинг: 5 / 5
ПЕРВЫЙ СВЯТОЙ
ПЕНЗЕНСКОЙ ЗЕМЛИ
Иннокентий (Смирнов Иларион Дмитриевич; 1784-1819), епископ Пензенский и Саратовский (1819)
В семье причетника Воскресенской церкви Павловского Посада Богородского уезда Московской губернии Димитрия Егорова 30 мая 1784 года родился сын, которого при святом крещении нарекли Иларионом, что с греческого означает «тихий». Это имя как нельзя лучше подошло к мальчику, который с детских лет отличался тихим нравом и смирением, за что в Московской Перервинской семинарии, куда его отдали учиться, он и получил свою фамилию — Смирнов. Может быть, именно здесь и запали в его душу слова Апостола Павла, писанные им к Тимофею, которые нарисовали ему образ истинного служения Иисусу Христу. До конца своих дней он помнил данный Апостолом «рецепт» праведной жизни, умещающийся в нескольких словах:
«будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте» (1 Тим. 4, 12).
Свое образование Иларион Смирнов продолжил в семинарии Троице-Сергиевой Лавры, которую окончил в 1805 году, и был оставлен в ней учителем, а через четыре года уже был назначен префектом (инспектором) семинарии. В том же 1809 году Иларион стал монахом, — дабы, отрешившись от обычных мирских страстей, всецело обратить себя на служение Господу Богу, свой путь духовного восхождения к Которому он постоянно выверял, вспоминая слова Апостола:
«…преуспевай в правде, благочестии, вере, любви, терпении, кротости; подвизайся добрыми подвигами веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван…» (1 Тим. 6, 11–12).
К этому обязывало его и полученное им при пострижении новое имя — Иннокентий (в честь Иркутского Чудотворца), что означает «невинный». Чтобы быть этого имени достойным, приходилось вести непрестанную борьбу с любыми проявлениями собственного «я» — самолюбием, самомнением, самоугождением. Помогало ему в этом постоянное обращение к Господу нашему Иисусу Христу.
«Имя Иисуса Христа, как пламенное оружие в руках серафимов, ограждает нас от нападения искушений. Пусть это одно неоцененное великое имя пребудет в сердце нашем. Пусть это имя будет и в уме, и в памяти, и в воображении нашем, и в глазах, и в слухе, и на дверях, и на празе, и за трапезой, и на одре. Оно укрепит ум наш на врагов и, подавая вечную жизнь, научит нас мудрости без всякого мудрования», — учил он тех, кто обращался к нему за помощью в своей борьбе со страстями.
И сам всегда помнил об этом, и жил этим, «укрепляясь в благодати Христом Иисусом» (2 Тим. 2, 1), как заповедовал своим последователям Апостол Павел.
Ангельский образ Иларион Смирнов принял 13 октября, встав на новую ступень лестницы, приближающей его ко Господу. Ровно 10 ступеней, длиною каждая в один год, отделяли его от того мира, куда он непрестанно стремился всей своей душой. Только 10 лет, день в день, дано было его бренному телу пребывать еще на этой грешной земле.
«Вникай в себя и в учение, занимайся сим постоянно; ибо, так поступая, и себя спасешь и слушающих тебя» (1 Тим. 4, 16), — говорил Апостол Павел.
Иннокентий неустанно следовал сему наставлению: учился сам и учил других — вначале в семинарии, а с 1810 года — будучи игуменом Угрешского Николаевского, а затем Московского Знаменского монастыря. Господь дал ему великий дар слова, позволяющий без приготовлений произносить вдохновенные проповеди и поучения. Отмеченный этим талантом, отличаясь трудолюбием и благочестивой жизнью, молодой монах скоро обратил на себя внимание столичных властей. Молва о нем дошла до Петербурга. В 1812 году его возвели в сан архимандрита, а в следующем году назначили инспектором Санкт-Петербургской духовной академии, где он в качестве бакалавра богословских наук читал церковную историю. В том же 1813 году он стал ректором Петербургской духовной семинарии, профессором богословских наук, настоятелем Сергиевой пустыни и членом Комитета духовной цензуры, большую часть работы которого Иннокентий взял на себя.
Особенно много сил и времени отдавал он занятиям по богословию и церковной истории, стремясь улучшить преподавание этих наук в семинарии. Постоянно вспоминая слова Апостола Павла, говорившего:
«Старайся представить себя Богу достойным, делателем неукоризненным, верно преподающим слово истины» (2 Тим. 2, 15),
он не раз задавался вопросами: «Как лучше преподать слово истины своим семинаристам? Как сделать им понятней уроки богословия?» За этими размышлениями проводил Иннокентий бессонные ночи, готовя свои лекции стоя — чтобы не заснуть — у аналоя. Как-то, заработавшись допоздна, он решил немного отдохнуть и тут же, у аналоя, прилег на пол, рассчитывая, что такое неудобство не даст ему проспать до утра. Действительно, вскоре он проснулся, закончил свои записи, но после такого «отдыха» простудился, и с тех пор и без того ослабленное его здоровье стало всё более ухудшаться. Результатами же его ночных бдений, кроме обычных лекций, явились такие работы, как «Богословие деятельное», «Опыт изъяснения первых двух псалмов», «Изъяснение Символа веры». Не удовлетворенный иностранными источниками по церковной истории, которую он преподавал ученикам, Иннокентий решил написать свои собственные лекции, в результате чего им был подготовлен капитальный труд, изданный в 1817 году под названием «Начертание Церковной Истории от Библейских времен до XVIII века». Эта книга впоследствии неоднократно переиздавалась и долго служила единственным учебным пособием по данному предмету. Однако постоянное переутомление, которое испытывал Иннокентий при подготовке лекций по церковной истории, еще более усугубило его болезнь, превратив полученную им простуду в неизлечимую чахотку.
Многотрудная деятельность Иннокентия была отмечена высокими наградами: наперсным крестом с украшениями, орденами Святой Анны 2-й степени и Святого равноапостольного князя Владимира 2-й степени. Он стал первоклассным архимандритом Новгородского Юрьева монастыря и членом Главного правления народных училищ. Но чем выше поднимался он по служебной лестнице, чем больше завоевывал общественное признание своими учеными трудами, проповедями и поучениями, тем, как это не парадоксально, всё более и более преисполнялся смирения, воздержания и благочестия. Как на чистой скатерти заметным становится любое пятнышко, невольно обращающее на себя внимание, так и боголюбивая душа Иннокентия, просветляясь непрестанными молитвами и чтением богодухновенных книг, чутко воспринимала те извивы мыслей и чувств, которые не вписывались в круг истинного служителя Божия, начертанный для себя Иннокентием еще с младых лет после знакомства с посланием Апостола Павла к Тимофею. Требовательность Иннокентия к себе лишь росла по мере того, как возрастала его слава, ум неразрывно сливался с Именем Божиим, а душа постоянно воздыхала о собственной греховности, побуждая к неустанному покаянию. Власяница одела изможденное земными и духовными подвигами тело Иннокентия, Иисусова молитва заполнила все его мысли, постоянное душеспасительное возношение которой он рекомендовал и другим, говоря обращавшимся к нему за духовной помощью, что
«имя Иисуса Христа, как пламенное оружие в руках серафимов, не пустит в сердце никакой скверны, никакого земного падшего существа, кольми паче змия».
«Знаю, — продолжал Иннокентий, — что сперва покажется работа сия чувствительною, но что ж делать? Она скоро будет очищать чувства и очищаться от землянности, если не охладеет наша любовь к призываемому имени. О! пусть одно имя, одно великое, неоцененное имя лежит на сердце; пусть — одно оно, без всякой мудрости, без всяких созерцаний, без всяких глубоких, блистательных мыслей, которые суть обманчивые огни или звезды князя поднебесного; пусть, говорю, одно имя возлюбленного, и не более, будет и в уме, и в памяти, и в воображении, и в очах, и в ушах, и на праге дома, и на дверях, и на постели, и за столом, и везде! О! возлюбленное, святое, страшное, великое, вечную жизнь дающее имя укрепит ум ваш на врагов, только как можно тише, спокойнее, благоговейнее приближайтесь к нему. Оно есть огнь, поядающий всё, но и угасающий в нас нашим нерадением. Оставьте на несколько часов все прежние занятия и дайте дышать сердцу одним возлюбленным именем, предварительно принесши сознание, что во всём существе — во всех делах, хотениях и мыслях наших — ничего нет, кроме греховной гнусности. Верю, что почувствуете исцеление».
Все духовные наставления Господа нашего Иисуса Христа и Его учеников, изложенные в Священном Писании, Иннокентий принимал буквально и без всякого снисхождения к самому себе, вследствие чего качества души его, доведенные до совершенства, приобретали свойства, обычно недостижимые простыми смертными: привычка к неосуждению естественным образом трансформировалась у него в возношение молитв за врагов своих, в благословение клянущих его; нестяжательность, нелюбовь к деньгам возрастала до полного неприятия каких бы то ни было подношений и пожертвований, даже когда приходилось испытывать крайнюю нужду. Но вынужденный жить в миру, Иннокентий не мог ограничить обычное постничество, налагаемое церковным уставом, до размеров отшельнического воздержания, — многочисленные возложенные на него обязанности не позволяли ему этого сделать. Поэтому и другим, обремененным мирскими делами людям он не советовал излишнего изнурения своей плоти сверх установленной православным вероучением меры.
«Мы можем только ограничивать и обуздовать, а не насиловать: последнее не благословляется», — говорил Иннокентий.
Правда, обычное для православных в прошлом воздержание сейчас многими воспринимается чуть ли не как голодовка, и напротив, наше теперешнее ограниченное принятие пищи для умеренных постников в прошлом было бы зачастую равносильно чревоугодию. Во всяком случае, Иннокентий не одобрял такого чрезмерного рвения, когда некоторые подвижники лишали себя пищи и воды по нескольку дней кряду. Конечно, это не относилось к сознательно вставшим на путь подвига, к тем, кто избрал для себя аскетизм как средство восхождения к Богу. Что касалось объедения и в особенности пьянства, здесь Иннокентий был непримирим, отказывая юношам вообще в праве употреблять вино, напоминая, что «пьяницы царствия Божия не наследуют».
Четырнадцать лет продолжалась педагогическая деятельность Иннокентия. Но не ее считал он своей главной жизненной обязанностью, оправдывающей земное существование. Быть проповедником Слова Божия — вот та цель, ради которой стоило жить. Именно здесь со всей силой проявился данный ему от Бога талант. Красноречие, доходчивость его проповедей и сами по себе уже убеждали слушателей. Но еще большее воздействие на них оказывала та внутренняя сила, которой было пропитано каждое слово Иннокентия. Как говорил о нем архимандрит Фотий,
«слово его было со властию: глас слова его был остр, жив и действен: сила некая крепкая и пламенная излетала из уст сего учителя на церковной кафедре и проницала внутрь изгибов сердечных и доходила до глубины души же и духа».
А сила эта черпалась в Православии, и направлена она была прежде всего на защиту Православия: на защиту от западных религиозно-мистических учений, которые широко распространились в начале XIX века в русском обществе, начиная от самого императора Александра I и его ближайшего окружения.
Обращаясь к религиозно-нравственному состоянию современного ему общества, Иннокентий, скорбя душой, называл его «духовной полунощью», вкладывая в это понятие не только то, что многие в обществе жили далеко не по-христиански, но и то, что их сознание далеко удалилось уже от истинного Православия, испытав влияние «модных» западных учений, что «тьма и мрак словес, заблуждений, духов лестчих и дел лукавых покрывают умы и сердца многих».
«Чье сердце, чьи умы не взошли на гору надмения и гордости и не влезли на утесы тщеславия? Где ныне и в ком гордость житейская не возседает? Наряды, уборы, мебель, сервизы, кони, кареты, бульвары, обнажение грудей и сосцов, помигание очами, хитрое ступание ногами, гусли, тимпаны, балы, певцы и певицы, иллюминация, а инде неверие, секты, мудрование и вся лукавая мира, — что есть как не поток гордыни, в нем же, Бог весть, кто не утопает?» — вот характеристика «духа времени», современного Иннокентию, данная им самим.
Мудрования, о которых упоминает Иннокентий, — суть религиозно-нравственные сочинения, отличавшиеся крайне мистической направленностью, издаваемые с прямого одобрения министра народного просвещения князя Александра Николаевича Голицына.
«Многие из мудрых века сего, оставив свет истинный, пленилися мечтами утонченного, блистательного умствования; за сею именитою толпою любомудрых — бесчисленное множество легкомысленных с завязанными глазами стремятся не зная куда», —
говорил Иннокентий о тех, кто увлекался мистическими сочинениями и посещением собраний Хвостовой, Крюднер, Татариновой и др.
Чем был страшен хлынувший в Россию с Запада массой переводных сочинений мистицизм? Прежде всего тем, что он уводил от православной веры и от Православной Церкви, подменял в человеке душеспасительное чувство собственной греховности на чувство своей исключительности, особой богоизбранности, подтверждение которой пытались найти в общении с потусторонним миром посредством спиритизма, магии, впадения в религиозный экстаз. Это экзальтированное ожидание чудес и видений уводило своих последователей от истинного вероучения, от Церкви, от покаяния за содеянные грехи. В своем крайнем выражении увлечение мистицизмом приводило к отрицанию Церкви и ее иерархии, возводило беснования членов подобных сборищ до уровня пророчеств, якобы ниспосылаемых на них самим Богом. В «лучшем» случае мистики считали Православие лишь нравственным учением, которое само по себе не требует обязательного соблюдения обрядности и церковного устава, что опять же вело к удалению от Церкви Христовой.
Другим разрушителем православной веры, расшатывающим ее основы, покушавшимся на проверенный столетиями строй русской церковной жизни, с ее догматами, иерархией и обрядностью, выступал всюду проникающий яд протестантских вероучений, который в распространявшихся в России переводных писаниях был перемешан с ядом явного мистицизма.
По поводу одного из новомодных сочинений Иннокентий в отчаянии восклицал:
«Слёз не достанет у всякого любомудрого и доброго человека оплакивать раны, кои сия нечестивая и совершенно бесова философия может сделать в умах и сердцах, есть ли токмо будет чтома и преподаваема в школах».
И далее он говорил, что она вся состоит
«из нездравых, нечистых мудрований, дерзких, хульных, вольных против Бога, веры Христовой и Духа Святого, против Церкви и всех святых таинств и преданий, против властей и всякой истины… В писаниях такого рода под мудростию содержится безумство, под словом спасения — пагуба, под именем духа Христова — антихристов вражий и учение ложное; там вера — неверие, благочестие — есть нечестие, свет — тьма, сладость — горечь…»
Александр Федорович Лабзин. Портрет работы В. Л. Боровиковского, 1805 г.Цинк, масло. 14*11,5. Государственная Третьяковская галерея, Москва
В распространении мистических идей, наряду с огромным числом переводной литературы (в основном с английского языка), особую роль играл религиозно-нравственный журнал «Сионский вестник», издаваемый известным мистиком и масоном А. Ф. Лабзиным. Этот журнал, ставший одним из самых популярных изданий среди образованной части русского общества, освобожденный от всякой цензуры, был подконтролен лишь министру духовных дел и народного просвещения князю А. Н. Голицыну, другу издателя. Склонный к мистицизму, А. Н. Голицын, благодаря своей дружбе с императором и своему служебному положению, всячески способствовал насаждению мистицизма в различных слоях русского общества — как через свои ведомства, в том числе и через учебные заведения, так и через Библейское общество, президентом которого он являлся, созданное для перевода Библии на русский и другие языки России и для ее распространения в народной среде, а на деле занявшееся и широкой пропагандой мистицизма.
Многие из высшего священноначалия вначале смотрели на появление мистицизма довольно снисходительно, считая, что распространение религиозного чувства, пусть даже в такой извращенной форме, всё же лучше, чем полное неверие, поразившее образованную часть общества и выразившееся в создании тайных, беззаконных организаций.
Архимандрит Иннокентий стал одним из первых, кто поднял свой голос против мистиков, масонов и сектантов. Как член Комитета духовной цензуры он внимательно следил за всеми новинками переводных мистических сочинений, подвергая их критике с позиций православного вероучения. Ректор Петербургской академии архимандрит Филарет (Дроздов), впоследствии митрополит Московский, остерегал Иннокентия от прямого выступления в защиту чистоты православной веры, зная, с какими силами придется тому сражаться.
«Нам, двум архимандритам, — говорил он, — Юрьевскому и Пустынскому, не спасти Церковь, если в чем есть погрешности, а лучше обратиться к Преосвященному митрополиту Михаилу, которого голос имеет более силы, нежели наши оба».
Но Иннокентий, под влиянием своего ученика, будущего архимандрита Фотия, всё же решил начать неравную борьбу, прекрасно понимая, чем всё это ему грозит.
Александр Николаевич Голицын (1773-1844), князь, министр народного просвещения (1816-1824), с 1816 г. — министр народного просвещения, с 1817 по 1824 гг. — министр духовных дел и народного просвещения
Прежде всего он решил урезонить главного распространителя мистицизма А. Ф. Лабзина, а когда это не удалось, добился учреждения цензуры над его «Сионским вестником», а затем и запрещения его печатания. Но попытка образумить самого Лабзина ни к чему не привела. Более того, тот стал хлопотать о возобновлении выхода своего издания. Тогда Иннокентий обратился в 1815 году с письмом к А. Н. Голицыну, указав на те, пагубные для православного сознания, заблуждения, которые распространял своими статьями «Сионский вестник», призывая князя «залечить раны, которыми он сам уязвил Церковь». Такое обвинение не могло пройти для Иннокентия даром. Самолюбивый Голицын представил письмо Иннокентия на суд С.-Петербургского митрополита Михаила (Десницкого), который посоветовал извиниться перед князем. И хотя примирение состоялось, и князь вроде бы был удовлетворен, но, как оказалось, затаил на Иннокентия зло, решив при первом удобном случае избавить столицу от слишком ревностного служителя Церкви. И такой повод вскоре представился.
Дело в том, что Иннокентий, как член Комитета духовной цензуры, рекомендовал в 1818 году к печати книгу Е. И. Станевича «Беседа на гробе младенца о бессмертии души, тогда токмо утешительном, когда истина оного утверждается на точном учении веры и Церкви», направленную против религиозно-мистического движения, а следовательно, и против самого князя Голицына, который смог усмотреть в ней якобы превратно истолкованное понятие о Церкви. Обвинение, конечно, было надуманным, свидетельством чего явилось снятие запрета на печатание данного сочинения всего лишь спустя шесть лет. Автора книги было велено выслать из Петербурга в 24 часа, о чем Иннокентий очень сожалел, понимая свою невольную причастность к такому несправедливому решению. Эта же участь вскоре постигла и самого Иннокентия, который, предвидя такое развитие событий, говорил по этому поводу:
«…я как сор петербургский, как умет духовный, должен быть выброшен из Петербурга. Если и то угодно Господу, то, верно, к пользе общей, других и моей…».
Расправа сильных мира сего с неугодными им лицами совершалась незамедлительно. Однако, учитывая положение Иннокентия и его известность в петербургских кругах, его удаление из столицы решено было облечь в форму повышения по служебной линии — с возведением в сан епископа и назначением в какую-нибудь удаленную епархию. Но и в этом положении Иннокентий, покорно относящийся к собственным невзгодам и, как он сам говорил, «готовый претерпеть за правду всякое гонение», смог найти утешение своей душе. И не просто утешение, а восторг по поводу предстоящего назначения:
«Я раб недостойный, а почтен святейшим саном! — восклицал он со слезами на глазах и возносил благодарственные молитвы Пресвятой Богородице и Спасителю. — Чертог Твой вижду, Спасе мой!..»
Достичь святительского сана было для Иннокентия высшей наградой, но, как считал он, наградой им совершенно не заслуженной — так велики были его скромность и смирение, которым предстояло испытать теперь еще и все неудобства положенных ему архиерейских почестей. Но страх его перед предстоящим искушением славой оказался напрасным.
«Мне кланяются, — писал он, уже будучи в епископском сане, — а поклонение принадлежит Богу единому, меня почитают, — а честь и держава должна быть воздана Богу. Меня заставляют управлять и повелевать, а царство и власть и сила суть единого Господа Иисуса Христа».
София Сергеевна МЕЩЕРСКАЯ (урождённая Всеволожская, 1775—1848), княгиня, фаворитка будущего Александра I, впоследствии писательница и переводчица, трудившаяся в рамках Библейского общества, автор религиозно-нравственных сочинений
Такое восприятие своего нового положения лишь накладывало на него дополнительные обязанности, но отнюдь не добавляло ему самолюбия. Тем самым святитель всего лишь в очередной раз на деле исполнил то правило, которым он всегда руководствовался в своей жизни, – что «нужно смирять человека, когда бы вознесся или слишком скоро успокоился».
Князь Голицын, прекрасно зная физическое состояние Иннокентия, решил не просто отправить его с глаз долой подальше, но и послать на верную смерть, и в своей ненависти пошел даже на беспрецедентный шаг: с его подачи император, в нарушение церковных правил, без предварительного синодального избрания Иннокентия в качестве кандидата на архиерейскую кафедру, 25 января 1819 года самостоятельно вынес определение:
«быть епископом Оренбургским архимандриту Иннокентию, ректору С.-Петербургской семинарии, коего Св. Синоду и посвятить».
Анна Сергеевна ГОЛИЦЫНА (урождённая Всеволожская;1779-1837), княгиня, мистическая писательница на французском языке, друг баронессы Криднер, сестра княгини Софии Мещерской. Портрет раоты Ф. С. Рокотова. Источник: «Русские портреты XVIII и XIX веков. Издание Великого князя Николая Михайловича Романова», 1905, т. 1, вып. 4, стр. LXXXVIII, 158
Выбранное для этой, по сути дела, почетной ссылки место в далекой Оренбургской епархии, с суровым климатом, было чревато для слабого здоровьем Иннокентия самыми серьезными последствиями. Но в это время открылась епископская вакансия в Пензе. Сторонники и друзья Иннокентия не преминули воспользоваться такой возможностью, чтобы хоть как-то облегчить участь опального борца против мистицизма. Митрополит Михаил, мотивируя свою просьбу болезненным состоянием Иннокентия, предложил переместить его на Пензенскую кафедру. Не побоялся поддержать митрополита и обер-прокурор Св. Синода князь Петр Сергеевич Мещерский, находившийся в непосредственном подчинении у министра духовных дел А. Н. Голицына. Не последнюю, если не первую роль в этом сыграло то обстоятельство, что жена его брата, майора Ивана Сергеевича Мещерского, — Софья Сергеевна (р. Всеволожская, 1775–1848), которая пользовалась особой благосклонностью Александра I, являлась духовной дочерью Иннокентия. Свободная, надо думать, не без влияния Иннокентия, от мистических воззрений, она была известна своими сочинениями духовно-нравственного содержания, в основном переводами. Начав печататься с 1813 года, Софья Сергеевна выпустила за свою жизнь 93 книги и брошюры общим тиражом 400 тысяч экземпляров. Именно из ее переписки с Иннокентием нам и стали известны некоторые подробности его пензенского периода жизни. Иронией судьбы, ее сестра — Анна Сергеевна Голицына (1774–1838), бывшая замужем за адъютантом великого князя Константина Павловича камергером Иваном Александровичем Голицыным (четвероюродным братом министра духовных дел), напротив, была одной из главных деятельниц мистического движения в России в 20-х годах XIX века.
Митрополит Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздо́в; 26.12.1782 (06.01.1783)—1867) — епископ Православной Российской Церкви; с 1821 г. — архиепископ (с 1826 г. — митрополит) Московский и Коломенский. Действительный член Императорской Российской академии (1818); почётный член (1827—1841) Императорской Академии наук и впоследствии ординарный академик (1841) по Отделению русского языка и словесности. Крупнейший русский православный богослов XIX века
Удаление из Петербурга «искреннего светильника, подававшего собою надежду во благо Церкви», как называли современники архимандрита Иннокентия, не дало возможности снискать ему такую же известность, как Филарету (Дроздову), хотя задатки к тому у Иннокентия были ничуть не меньшими. Более того, если «Филарет отличался холодным рассудком и крайней сдержанностью в словах и поступках, оказавшею ему большую услугу при тогдашних запутанных обстоятельствах», то «Иннокентий, напротив, отличался замечательною искренностию и прямотою и особенно мягким, нежным сердцем; склонный от природы к тихой уединенной жизни, он вовсе не обращал внимания и мало интересовался своим внешним положением». И, думается, не случайным был такой короткий земной путь Иннокентия: Провидец человеческих душ готовился уже принять его в Свой чертог.
Итак, вопреки первоначальной воле императора и страстному желанию князя Голицына, 22 февраля 1819 года состоялось назначение Иннокентия на Пензенскую кафедру, 27 февраля — его наречение во епископа в Святейшем Синоде, а 2 марта — посвящение в этот сан в Казанском соборе.
Но прежде чем прибыть в Пензу, епископу Иннокентию еще предстояло отправиться в первопрестольную для участия в рукоположении архимандрита Донского монастыря Феофила во епископа Оренбургского. Дальняя дорога тяжело отразилась на его здоровье. Совершенно больным приехал он в Москву, и как он сам писал:
«Един Господь дал силы совершить такое великое дело. Зрители сомневались, совершу ли начатое. Я сам и трепетал, и был в полуобмороке, и надеялся, и чуть веровал милости Господа… По окончании литургии едва добрался до кареты, и чуть помню, как возвратился в квартиру, где и лечусь».
В Пензу Преосвященный смог приехать только 21 июня 1819 года и сразу же, наскоро облачившись в Николаевской церкви в архиерейские одежды, под колокольный звон направился в расположенный рядом кафедральный собор, где его с нетерпением ожидали духовенство и паства. Но радость от встречи своего архипастыря смешалась у них с грустью при виде его болезненного состояния, свидетельствующего о тяжелом недуге, снедающем последние силы у этого, совсем еще молодого человека.
К этому времени архиерейский дом, простоявший полгода без хозяина, представлял собой печальное зрелище. По словам Иннокентия, он походил на худой трактир:
«у дверей нет ни замков, ни ключей – всё обломано; обои в покоях инде оборваны, инде замараны, закопчены; полы так плохи, что когда пойдешь на один конец залы, на другом поднимаются, везде скрыпят; стекла закопчены и составлены из малых и битых клочков. А крыльцо! Но эта вещь не для жилья. Третий этаж с полами и с потолками провалился. От дождей теча была во второй этаж».
Архиерейский дом
Такого даже Иннокентий, привыкший довольствоваться малым, не ожидал увидеть. Но…
«Сперва пороптал, теперь привык, теперь благословляю Господа моего, — писал он княгине Мещерской, — понемножку поправляю: в третьем этаже делают полы и потолки, а второй отделывать откажу до удобности, пока сколько-нибудь скопится домовых денег».
Итак, дом требовал безотлагательного ремонта, и если без своего жилья на первых порах еще можно было обойтись, временно поселившись на частной квартире, то без молитвы — просто невозможно. Поэтому неустанный молитвенник Иннокентий начал обустройство архиерейского дома прежде всего с ремонта крестовой церкви, находившейся на третьем этаже.
Следующим шагом епископа Иннокентия было знакомство с духовенством и храмами подведомственной ему епархии. И то, что он здесь увидел, поразило его:
«Самая Пенза имеет только семь приходов… Жаль очень, что здесь в церквах очень мало книг, необходимых к поучению! Скудость, достойная сожаления: многие церкви не имеют Библии, ни даже книг, которые составляют круг церковный. Риз всего три или четыре, из которых одни шелковые, прочие ситцевые или холщовые. Украшения почти нет никакого».
И это в губернском центре! А что же приходилось ждать от уездов? Для обозрения отдаленных мест своей епархии епископ Иннокентий решил предпринять путешествие, заодно побывав и в Саратове. Но вскоре по приезде туда болезнь свалила его, и он, пролежав две недели в постели, совсем уже без сил и опасаясь самого худшего, возвратился в Пензу, где снова слег и больше не поднялся…
Прирожденная кротость Иннокентия, еще более усиленная его болезненным состоянием, вводила многих священнослужителей, надеявшихся получить выгодное для себя место, в заблуждение. Но, при всей своей мягкости характера, при назначении на вакантные места Иннокентий руководствовался только интересами порученной ему миссии — быть устроителем Пензенской Церкви. Поэтому, несмотря на плохое самочувствие, он лично экзаменовал всех кандидатов, поражаясь тому, что многие из них не знали даже самых элементарных вещей — «не знали, что есть Святая Троица, что такое молитва, о чем молиться, что такое Символ веры». И здесь, как когда-то в Петербурге, он продолжал радеть за чистоту православной веры, врагом которой на этот раз был не мистицизм, а самое обыкновенное человеческое невежество, тем более опасное, что исходило оно от тех, от кого в первую очередь зависело — найдут ли души их прихожан путь к Господу или же заплутаются в потёмках со своими пастырями, не способными осветить их путь светом истины. Но отказывая таким священнослужителям, Иннокентий искренне скорбел по поводу того, что вынужден огорчать просителей, и всеми силами побуждал их к осознанию высокого предназначения священнического служения. Во всех его отношениях с окружающими его людьми чувствовалась большая любовь, которая только и возможна от осознания собственного недостоинства: являющий пример для других своей безупречной жизнью, Иннокентий постоянно ощущал свою греховность и постоянно приносил Богу покаяние, которое, равно как и смирение, он считал главными душеспасительными проявлениями человеческой личности.
Чем меньше становилось у Иннокентия физических сил, тем более он возвышался духовно. Особенно заметно это было во время богослужений, когда, отрешаясь от всего земного, он настолько погружался в молитву, что забывал обо всем на свете. Как-то во время службы в крестовой церкви, после Херувимской песни, случилось всеобщее смятение — загорелась сажа в трубе, отчего дым наполнил архиерейский дом, и лишь один Иннокентий ничего не заметил, словно он находился и не на земле уже, а на пороге небесного чертога.
Последние его дни добавили ему невыносимые страдания. Прикованный к постели, мучаясь от нестерпимых болей, он, однако, благодарил Господа, что Тот послал ему новые испытания, ибо, как он считал, теперь только страданиями и мог искупить свои грехи, ощущение которых не покидало его до самой смерти.
«Мне нужно, — писал Иннокентий к княгине Мещерской, — очищение, коего достигнуть ничем не можно, как болезнию. Гордость сердца моего, сомнение, неверие, как тяжкие оковы связывая дух, держат тело в болезни. Господи! Не могу и преклонить чувств к противной стороне от немощи телесной или от закоснелости греховной… Тяжесть греховная, закрывая свет истинный, держит меня во тьме и смертной сени. Не видят моей гнусности другие, а мне она ощутительна».
В Пензе святитель пытался еще работать и над своей «Церковной Историей», готовя ее ко второму изданию. Весьма показательно отношение его к собственным сочинениям. Раздавая их на память воспитанникам семинарии перед отъездом из Петербурга, Иннокентий сопровождал их такими словами:
«Когда сочините лучше, сожгите сии негодные» или: «Я дарю вам это в память меня и для того, чтобы по времени, сличая свои труды с моими, могли сказать: вот как слабо прежде писали».
Какой назидательный пример для всех тех, кто после выхода в свет своих печатных трудов преисполняется гордости, забывая, что писавшему во славу Божию должны быть неведомы подобные чувства.
Наступил последний день его земной жизни — пятница, 10 октября. Будучи в полном рассудке, Иннокентий стал готовиться к отходу в вечность. Во время совершаемого над ним чина елеосвящения, он еще находил в себе силы повторять читаемые над ним молитвы. Затем сложил на груди крестообразно руки и на последних словах 54-го псалма Давидова «…Аз же, Господи, уповаю на Тя» испустил дух.
Жители Пензы сразу поняли, что означают удары соборного колокола в столь неурочный час — четверть седьмого пополудни остановилось сердце горячо любимого их архипастыря. 13 октября гроб с телом епископа Иннокентия перенесли из крестовой церкви в кафедральный собор, где после Божественной литургии, совершенной пребывавшим на покое предместником его епископом Афанасием, состоялось погребение почившего архипастыря.
Спасский кафедральный собор
Анна Алексеевна ОРЛОВА-ЧЕСМЕНСКАЯ (1785-1848), дочь Алексея Орлова, графиня, камер-фрейлина, наследницА многомиллионного состояния отца. После смерти отца отказалась вступать в брак, начала испытывать тягу к духовной жизни, но не оставила императорский двор. Анна была духовной дочерью архимандрита Фотия (Спасского), что породило ряд слухов об их взаимоотношениях. Полученное наследство Анна Орлова потратила на благотворительность и особо на новгородский Юрьев монастырь, которым управлял её духовный отец Фотий. Портрет работы неизвестного художника, начало XIX века
Похоронили его в приделе святой великомученицы Екатерины, в особой усыпальнице, вход в которую был сделан снаружи, с южной стороны собора. В 1882 году перед входом в усыпальницу на средства известной пензенской благотворительницы Марии Михайловны Киселевой соорудили небольшую церковь, освященную 19 декабря того же года во имя святых мучеников Евлампия и Евлампии, день памяти которых 10 октября — совпадал с днем смерти Иннокентия. А над самим гробом епископа графиней Анной Алексеевной Орловой-Чесменской, которая так трогательно ухаживала за больным Иннокентием в Москве, был установлен мраморный памятник.
Прощаясь в день погребения со своим духовным наставником, никто из пензенских жителей, конечно же, и не вспомнил, да, скорее всего, никто и не знал, что Господь сподобил родиться Иннокентию в монашеском образе ровно за 10 лет до этого печального события — 13 октября 1809 года. И, может быть, только для того, чтобы дать Пензенской земле такого молитвенника, вся жизнь которого была лишь восхождением к одной вершине, имя которой — Бог. Господь показал нам тот высочайший образец совершенства человеческого духа, который можно достичь, лишь всецело посвятив себя Творцу. И, быть может, не случайным было и такое короткое служение Иннокентия на нашей земле: уж слишком резкий контраст составлял он с теми, кого должен был духовно наставлять и исправлять. Вспомним его собственные слова по отношению к пензенским жителям:
«Здесь суета та же самая, что в С.-Петербурге. Гордость пензенская не уступит никакой: страсть сердца, как исполин, везде ходит и действует по-исполински».
Так, может, Господь и не дал ему увидеть той черной неблагодарности, которая рано или поздно могла излиться на ссыльного и опального епископа из этих, наполненных исполинской страстью и гордыней, сердец? Но зато Он дал возможность изливать на пензенских жителей по молитвам рано ушедшего от них святителя Иннокентия, стоящего перед престолом Божиим, Свою благодать, что проявлялась множеством случаев исцелений на гробе епископа Иннокентия. И это заступничество Иннокентия перед Господом за молящихся в соборе над его прахом привело к такому неослабевающему почитанию пензенского иерарха, которое наш земляк Г. И. Мешков спустя десятилетия после смерти епископа Иннокентия выразил следующими словами:
«…благоговейное уважение жителей города к памяти почившего архипастыря так неизменно и так велико, что не проходит почти ни одного дня, чтобы, вследствие этого уважения, переходящего как будто наследственно, от родителей к детям, кто-либо не просил отслужить над гробом Преосвященного панихиду».
А итогом такого поклонения явилось заявление, поступившее на имя городского головы от лица сотен пензенских жителей, зачитанное в специальном заседании городской думы от 24 ноября 1915 года:
«Благочестивая жизнь и молитвенные подвиги приснопамятного святителя пензенского Иннокентия, честные останки которого покоятся при кафедральном соборе, еще при жизни его вселили в жителях веру в него как молитвенника и предстателя пред Богом. А затем чудесная помощь, получаемая многими гражданами, обращающимися к святителю с молитвенными просьбами, а также нетленные останки, почивающие в соборе, окончательно убеждают жителей г. Пензы в святости епископа Иннокентия. Вера эта живет не только в жителях Пензенской епархии, но и далеко за пределами губернии. Многие чудеса удостоверены свидетельскими показаниями, биографии святителя с описанием этих чудес печатаются во всех духовных журналах. Всё это, вместе с непрекращающимися и в настоящее время случаями чудесной помощи по молитвам святителя Иннокентия, побуждает нас, его почитателей, просить Вас, милостивый государь, как представителя городского самоуправления, возбудить надлежащее от имени последнего ходатайство пред Святейшим Синодом о причислении епископа Иннокентия к лику святых и об открытии его святых мощей для всенародного поклонения».
Городская дума, присоединившись к этому заявлению, вынесла решение от своего имени обратиться в соответствующие инстанции. Но, к сожалению, начавшаяся вскоре в России смута не позволила довести этот вопрос до логического завершения. В результате Пензенская земля так и не получила своего собственного святого.
В 1934 году кафедральный собор, в котором почивали останки епископа Иннокентия и еще четырех епископов — Афанасия, Амвросия 2-го, Григория и Антония 2-го — был взорван. Затем его развалины сравняли с землей, разбили над прахом пензенских архипастырей сквер и проложили, прямо над их могилами, пешеходную дорожку, словно приглашая всех жителей осквернить покоящийся под ней прах святителей.
Поиски останков пензенских архиереев. 29 августа 1998 г.
Лишь в августе-сентябре 1998 года, в результате двухмесячных поисков, начатых с благословения Высокопреосвященнейшего Серафима (Тихонова, +3.07.2000), архиепископа Пензенского и Кузнецкого, останки всех пяти архипастырей были вновь обретены и с подобающими почестями перезахоронены у бывшего архиерейского дома, где отправлял свое недолгое святительское служение на Пензенской кафедре епископ Иннокентий.
Место склепа, где был захоронен епископ Иннокентий
Всего только неполных четыре месяца — с 21 июня по 10 октября 1819 года — пробыл владыка Иннокентий в Пензе, но и этого оказалось достаточно, чтобы он навсегда вошел в историю нашей епархии как самый выдающийся иерарх Пензенской Церкви. Пострадав на земле от сильных мира сего ради защиты Святого Православия, епископ Иннокентий после своей смерти несомненно удостоился Царствия Небесного, продолжая и оттуда простирать свою молитвенную помощь православным жителям г. Пензы, свидетельством чего являются многочисленные случаи исцелений, проистекавших на могиле святителя Иннокентия. Все они в свое время заносились в специальную книгу, существовавшую при Пензенском Спасском кафедральном соборе, которая, к сожалению, после революции бесследно исчезла. И лишь некоторые из этих случаев остались нам в память — как свидетельства молитвенной помощи почившего епископа Иннокентия, предстателя перед Богом за пензенских жителей и за всю нашу Пензенскую землю.
А. И. Дворжанский.