I

I.

По словамъ покойной матери, не довѣрять которымъ нѣтъ осно­ванiя, родился я 6 апрѣля 1834 года въ городѣ Пензѣ, на Москов­ской улицѣ, въ домѣ Ильи Алексѣевича Очкина. По случаю трудныхъ родовъ появился я на свѣтъ на половину синимъ, т.-е. на­половину парализованнымъ, а такъ какъ и подъ старость меня по­стигла та же участь, то, слѣдовательно, русская пословица: «какимъ въ колыбельку, такимъ и въ могилку», — сбылась со мной какъ нельзя лучше.

Дѣтство провелъ я въ родовомъ имѣнiи своего отца Пензенской губернiи, Инсарскаго уѣзда, въ селѣ Никольскомъ, Ожга тожъ. Имѣнiе въ смыслѣ доходности не отличалось, такъ какъ состояло изъ песчанаго грунта, дававшаго плохiе урожаи. Когда-то у отца быль винокуренный заводъ, но завода этого я уже не засталъ, а помню только его печальныя развалины. Итакъ, въ хозяйственномь отношенiи село Никольское было незавидное, но за то оно отлича­лось красивыми мѣстоположенiями, которыя до сихъ поръ ясно рисуются въ моей памяти. Господскiй домъ съ мезониномъ и двумя балконами — верхнимъ и нижнимъ — помѣщался какъ разъ на бе­регу огромнаго пруда и отдѣлялся отъ послѣдняго небольшимъ садомъ. Прудъ, поросшiй мѣстами густыми камышами, изобиловалъ и рыбой, и всевозможной дичью, и на этомъ-то пруду, будучи юношей, я пристрастился къ охотѣ. Спишь, бывало, на верхнемъ балконѣ и слышишь кряканье дикихъ утокъ, крики чибисовъ и свистъ всевозможныхъ куликовъ... А чуть займется заря, ужъ я бѣжалъ съ ружьемъ въ рукахъ на берегъ пруда и начиналъ охоту. Окрест­ности села Никольскаго были тоже очень живописны, въ особенности мнѣ нравился прудъ, раздѣлявшiй нашу усадьбу отъ чугунно-литейнаго завода господина Манухина. Прудъ этотъ тянулся вер­сты на четыре и со всѣхъ сторонъ былъ окруженъ сосновымъ лѣсомъ. Ежели читатель помнитъ мои разсказы Забытая усадьба, Французъ и помѣщикъ Баклажановъ, то онъ находилъ въ нихъ описанiе этого пруда.

Первымъ учителемъ русской грамоты былъ приходскiй дъяконъ Алексѣй Кузьмичъ Ласточкинъ, который, приходя ко мнѣ на урокъ, каждый разъ рекомендовался такимъ образомъ: «Чикъ-Перевичъ Алексѣй Кузьмичъ господинъ Ласточкинъ». Фраза эта до сихъпоръ запечатлѣлась въ моей памяти, а также и невзрачная фигура са­мого дьякона. Это былъ мужчина довольно высокаго роста съ ры­жими густыми волосами, краснымъ носомъ и веснушчатымъ лицомъ.

Удачно ли шли наши занятiя не помню, но помню, что мать, за что-то разсердившись на дьякона, отказала ему отъ уроковъ и вмѣсто него сталъ прiѣзжать ко мнѣ изъ уѣзднаго города Краснослободска учитель тамошняго уѣзднаго училища крайне суроваго, сердитаго вида. Учителя этого я боялся какъ Богь знаетъ чего и чуть не со слезами на глазахъ вспоминалъ своего дьякона. Это былъ мужчина высокаго роста съ длинными ногами, которыми всегда, сидя на стулѣ, неистово качалъ, съ нависшими бровями и суровымъ выраженiемъ лица. Прiѣзжалъ онъ обыкновенно на телегѣ, запряженной тройкой лошадей, съ трудомъ выбирался изъ этой телѣги, кряхтѣлъ, морщился, а увидавъ меня, выбѣгавшаго къ нему на встрѣчу, сурово кивалъ головой и дѣлалъ рукою знакъ, чтобъ я отправлялся въ классную комнату. Этотъ-то учитель и научилъ меня русской грамотѣ. Помимо этого господина, состоялъ при мнѣ дядька, нѣмецъ Андрей Карловичъ Трумхеллеръ. Трумхеллеръ былъ колонистъ Саратовской губернiи и явился онъ къ намъ, какъ теперь помню, въ сюртукѣ изъ толстаго зеленаго сукна, какимъ въ настоящее время обыкновенно обиваютъ двери, съ плисовымъ чернымъ воротникомъ и, отрекомендовавшись, поцѣловалъ у матери руку, а меня ласково потрепалъ по щекѣ.

Этотъ Трумхеллеръ пришелся мнѣ по сердцу, такъ какъ былъ еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ. Онъ охотно бѣгалъ со мной, игралъ въ лапту, въ горѣлки и охотно раздѣлялъ со мною всѣ мои дѣтскiя шалости.

Отца я помню смутно. Помню только, что онъ былъ громаднаго роста, сырого тѣлосложенiя и отличался замѣчательною силой. Онъ сгибалъ пальцами цѣлковый, разламывалъ тарелки двумя руками и останавливалъ за колесо телѣги, запряженныя въ одну лошадь. Ходилъ онъ обыкновенно въ халатѣ, громко кашлялъ, часто закаш­ливался и, закашлявшись, обыкновенно спѣшилъ въ какой-нибудь уголь комнаты и принимался плевать. Помню, какъ однажды зи­мой онъ посадилъ меня съ собой въ сани и, выѣхавъ на прудъ, травилъ зайца, котораго предварительно охотникъ привезъ въ мѣшкѣ. Вообще, отецъ мой былъ страстный охотникъ: и борзятникъ, и ружейникъ.

Потомъ я помню его смерть. Какъ лежалъ онъ на смертномъ одрѣ и какъ благословлялъ меня. Эта печальная картина врѣзалась мнѣ въ память, и я какъ теперь смотрю на нее. Отецъ мой былъ женатъ два раза. Въ первый разъ на Авдотьѣ Васильевнѣ Олферьевой, отъ которой имѣлъ сына Андрея, а второй разъ на моей матери, Анастасiи Юрьевнѣ Бибиковой, съ которою и прижилъ рухъ сыновей: меня и брата Александра Александровича. Когда онъ умеръ, мнѣ было лѣтъ пять-шесть, и потому матери пришлось возиться съ двумя сыновьями. Брать мой родился тремя годами позже меня, но я, несмотря на этотъ младенческiй возрастъ, отлич­но помню, какъ меня ввели въ дѣтскую и, указавъ на колыбель, въ которой лежалъ брать, объявили, что вотъ Господь послалъ мнѣ брата. Помню, что брать мнѣ крайне не понравился, что былъ красенъ, какъ ракъ, почему я и просилъ закинуть его въ прудъ. Брать Андрей во время моего ранняго дѣтства съ нами не жилъ, такъ какъ состоялъ на службѣ въ какомъ-то уланскомъ полку. Но онъ прiѣзжалъ въ Никольское и всегда приводилъ меня въ восхищенiе своимъ красивымъ уланскимъ мундиромъ. Помню, какъ однажды прiѣхалъ онъ на Крещенiе и во время водосвятiя, совершавшагося на пруду, несмотря на сильный крещенскiй морозь, присутствовалъ во время этой церемонiи въ одномъ мундирѣ. Брать Андрей пожилъ однако недолго, оставивъ послѣ себя двухъ дѣтей: сына Александра и дочь Екатерину, впослѣдствiи вышедшую замужъ за инженера Борейша. Но и та уже померла. Такъ что послѣ брата Андрея не осталось никакого потомства.

Мать моя тоже была сиротой. На такъ какь отецъ ея, Юрiй Богдановичъ Бибиковъ, былъ въ свое время какимъ-то важнымъ генераломь, то мать моя и воспитывалась на счетъ Императрицы Марiи Феодоровны и вмѣсѣ со своею родною сестрой, Марiей Юрь­евной Бибиковой, по распоряженiю той же Императрицы, была подъ опекой графа Александра Христофоровича Бенкендорфа и воспитывалась на казенный счетъ въ Смольномъ монастырѣ. Въ описывае­мое время фамилiя Бибиковыхъ была въ милости. Дмитрiй Гавриловичъ Бибиковъ быль потомъ министроиъ внутреннихъ дѣлъ, а родной братъ его, Илья Гавриловичъ — виленскимъ военнымъ генералъ-губернаторомъ. Помню, что въ дѣтствѣ у матери былъ процессъ съ какимъ-то Севастьяновымъ, и процессъ этотъ былъ рѣшенъ не въ пользу матери, вслѣдствiе чего мы должны были ли­шиться всего имѣнiя. Тогда мать моя поѣхала въ Петербургь и взяла меня съ собой. Поѣхала она къ своему бывшему опекуну, Бенкендорфу, который въ то время былъ, кажется, шефомъ жандармовъ. Бенкендорфъ ласково принялъ насъ и посовѣтовалъ матери обратиться къ императору Николаю Павловичу, что она и сдѣлала. Помню радость матери, когда результатомъ этого прошенiя было то, что рѣшенiе суда найдено было неправильнымъ а прошенiе было возвращено съ Высочайшею резолюцiей:

«Утѣшить вдову Салову и дѣло пересмотрѣть».

Искъ Севастьянова найденъ потомъ неправильнымъ.

Помимо нѣмца Трухмеллера былъ у меня еще гувернеромъ французъ мосье Поле, называвшiй себя sous-liеutепапtdе lа gгапdeаrméе. Но француза этого я помню очень мало. Помню только, что онъ отлично ходилъ на ходуляхъ, чѣмъ и пугалъ горничныхъ дѣвокъ. А меня бралъ на охоту въ качествѣ лягавой собаки. Я носилъ ему его патронташъ, ягдташъ и лазалъ въ воду за убитой имъ дичью. Французъ этотъ жилъ у насъ очень недолго и за какую-то скандальную исторiю былъ уволенъ матерью отъ занимаемой имъ должности.

Съ братомъ Александромъ Александровичемъ я провелъ детство вмѣстѣ, такъ какъ разница въ лѣтахъ между нами была незначи­тельная — три съ половиною года. Воспитывали насъ на спартанскiй манеръ, почему мы и не хворали, по крайней мѣрѣ, я, сколько мнѣ помнится, доживъ до старости, никогда серьезно не болѣлъ. Насъ не держали въ хлопкахъ и выросли мы не тепличными растенiями, а просто-напросто такими же неизнѣженными, какими растутъ деревенскiя дѣти. Помню, что зимой насъ одѣвали въ заячья шубки, крытыя зеленымъ атласомъ, на ноги надѣвали валенки, а на голову ваточныя шапки, крытыя такимъ же зеленымъ атласомъ. Въ такихъ-то неприхотливыхъ костюмахъ мы въ трескучiе морозы лазали по снѣжнымъ сугробамъ, катались съ ледяныхъ горъ и даже не чувствовали холода. Докторовъ въ то время не было, а былъ фельдшеръ Поликарпъ Ивановичъ при чугунномъ заводѣ Манухина, который въ случаѣ надобности и лѣчилъ насъ. Но прибѣгали къ его помощи весьма рѣдко, довольствуясь домашними средствами, какъ-то: липовымъ цвѣтомъ и горчичниками.

Сосѣдей у насъ было мало. Самымъ ближайшимъ быль Манухинъ, къ которому мы ѣздили очень часто, и затѣмъ Платонъ Богдановичъ Огаревъ, отецъ извѣстнаго поэта Николая Платоновича Огарева. Старика Огарева я не помню, но сына его помню отлич­но, такъ какъ часто встречался съ нимъ въ селѣ Яхонтовѣ въ домѣ моего опекуна Алексѣя Алексѣевича Тучкова, на дочери котораго, Наталiи Алексѣевне, поэтъ Огаревъ впослѣдствiи же­нился. Но встречался я съ нимъ недолго, такъ какъ онъ на­всегда оставилъ Россiю. Будучи ребенкомъ, я, конечно, не могъ достаточно оцѣнить Огарева, какъ поэта, но все-таки почему-то чувствовалъ къ нему симпатiю, несмотря даже на то, что отзывы о немъ были крайне для него неблагопрiятные: его осуждали, что онъ занимается такими пустяками, какъ сочинять стишонки, что это совсѣмъ не дворянское дѣло и что лучше было бы, еслибъ онъ, вмѣсто этихъ стиховъ, занялся своимъ имѣнiемъ. Имѣнiе это на­зывалось село Акшино, и когда намъ съ матерью случалось проѣзжать мимо, мы почему-то всегда останавливались въ господскомъ домѣ, въ которомъ никого изъ господь не жило. Это была старинная барская усадьба, тонувшая въ густой тѣни стариннаго парка. Я отлично помню огромный залъ съ хорами, на которыхъ когда-то гремѣлъ крепостной оркестръ музыки, и тоть громадный паркъ, въ которомъ когда-то молодой Огаревъ писалъ свои стихи. Въ концѣ парка протекала рѣка, и вотъ про эту-то самую рѣку поэтъ писалъ когда-то:

А тамъ, на берегу рѣки,
Гдѣ цвѣлъ тогда шиповнивъ алый,
Одни простые рыбаки
Ходили въ лодкѣ обветшалой...

И все, что было тамъ говорено
И сколько пережито,
Осталось для людей сокрыто
И на вѣкъ погребено...

Послѣ, когда я настолько выросъ, что сталъ понимать прелесть поэзiи, я, бывая въ Акшинѣ, всегда убѣгалъ на эту рѣку, садился на берегъ и какъ будто переживалъ то же, чтò переживалъ когда-то самъ Огаревъ.

Нѣсколько летъ послѣ этого село Акшино, помнится мнѣ, пере­шло во владенiе Николая Михайловича Сатина, извѣстнаго пере­водчика Шекспира. Огаревъ и Сатинъ были женаты на родныхъ сестрахъ Тучковыхъ: жену Сатина звали Елена Алексѣевна, а жену Огарева — Наталья Алексѣевна.

Сатина я помню тоже очень хорошо. Это быль видный и кра­сивый мужчина: высокаго роста, съ длинными волосами на головѣ, блѣдно-матовымъ лицомъ и изящною бородкой. Онъ первый выучилъ меня пить шампанское.

Въ трехъ верстахъ отъ Никольскаго былъ такъ называемый Акшинскiй винокуренный заводъ, принадлежавшiй Огареву. Сатинъ часто бывалъ на этомъ заводѣ, и вотъ тамъ-то я и встрѣчался съ нимъ. Прiезжалъ онъ туда, конечно, по хозяйству, такъ какъ Ога­рева уже въ Россiи не было, но это нисколько не мѣшало Сатину заниматься переводами Шекспира, и, помнится мнѣ, онъ какъ разъ въ это время переводилъ Бурю.

Сатинъ также, какъ и Огаревъ, не пользовался расположенiемъ тогдашняго общества, и про обоихъ про нихъ отзывы были самые неблаговидные: ихъ осуждали и за писанiе стиховъ, и за переводы, и за бороды, носить который въ то время было запре­щено.

Точно такую же бороду носилъ и мой опекунъ, Алексѣй Алексѣевичъ Тучковъ, бывшiй въ то время уѣзднымъ предводителемъ инсарскаго дворянства.

Въ селѣ Яхонтовѣ, въ домѣ у Тучкова, я встрѣчалъ брата его, Павла Алексѣевича Тучкова, впослѣдствiи сдѣлавшагося московскимъ военнымъ генералъ-губернаторомъ.

Тамъ же встрѣчался я и съ Анной Алексѣевной Тучковой, род­ной сестрой моего опекуна, на дочери которой я впослѣдствiи же­нился. Анна Алексѣевна знала меня еще мальчикомъ и всегда, восхищаясь моимъ миловиднымъ личикомъ, увѣряла всѣхъ, что моя головка напоминаетъ ей головки Греза. Это я отлично запомнилъ и потомъ, много лѣтъ спустя, бывши въ Парижѣ въ какомъ-то му­зеѣ, я нарочно разыскалъ картины Греза, съ цѣлью узнать въ нихъ себя. И, Боже мой, какое было разочарованiе!... А чтобы было съ этой госпожей Тучковой, еслибъ она могла посмотрѣть на меня теперь!

Быль у насъ и еще одинъ сосѣдъ. Это нѣкто Мартыновъ, но такъ какъ онъ умеръ прежде моего отца, то я его не помню. Знаю только, что вто тотъ самый Мартыновъ, сынъ котораго много лѣтъ послѣ описываемаго имѣлъ дуэль съ Лермонтовымъ.

Самый ближайшiй сосѣдъ Манухинъ, у котораго мы бывали каждое воскресенье, такъ какъ до построенiя храма въ Никольскомъ мы состояли приходомъ въ село Сивинь, поссессiонное имѣнiе господина Манухина. Отстоявъ обѣдню, мы обыкновенно съ ма­терью заѣзжали къ нему и пили чай. Поѣздки эти запечатлѣлись въ моей памяти, думаю, потому только, что дорога, ведшая изъ села Ниольскаго въ село Сивинь, была крайне живописна. Лѣтомъ она пролегала по громадному сосновому бору, который всегда восхищалъ меня своей грандiозной колоннадой сосновыхъ деревьевъ, по вѣтвямъ которыхъ быстро перелетали красивыя бѣлки съ одной сосны на другую. Зимой же дорога пролегала тѣмъ самымъ прудомъ, о которомъ я говорилъ выше, и была короче лѣтней и отличась тѣмъ, что на ней не было ни одного ухаба. Запряжемъ, бывало, голубую повозку тройкой и мчимся во весь духъ отъ своего подѣзда до самой церкви.

Господинъ Манухинъ былъ крайне благообразный старичокъ: сѣденькiй, чисто выбритый и всегда изящно одѣтый. Онъ былъ купецъ, но ничего купеческаго въ немъ не было, а напротивъ выглядывалъ бариномъ лучше иного барина. Жилъ онъ открыто, домъ имѣлъ большой, хорошо меблированный и былъ великiй хлѣбосолъ. При домѣ у него имѣлась большая галлерея, уставленная тропиче­скими растенiями и представлявшая изъ себя нѣчто вродѣ маленькаго зимняго сада. У него были свои оранжереи, свои теплицы и красивый садъ съ роскошными цвѣтниками. Но болѣе всего мнѣ нравился тотъ прудъ, о которомъ я только что говорилъ. Боже мой, какой только не было на немъ дичи въ весеннюю и лѣтнюю пору! Стоило только заѣхать въ камыши этого пруда, какъ миллiоны утокь всевозможныхъ породъ шумно поднимались съ воды и огла­шали своимъ кряканьемъ воздухъ, а въ концѣ этого пруда, затоплявшагося весеннею водой, были луга, переполненные всевозмож­ною болотною дичью. Тутъ были и дупеля, и бекасы, и гаршнепы, и всевозможныхъ сортовъ кулики.

Былъ со мной на втихъ лугахъ слѣдующiй случай, заставив­шiй меня всю жизнь бояться грозы. Отправился я разъ на охоту по бекасамъ. Луга были уже скошены и заставлены стогами сѣна. Съ утра день былъ превосходный, но къ обѣду надвинулась громад­ная туча и полилъ дождь, сопровождавшiйся страшною грозой. Чтобъ укрыться отъ дождя, я прижался къ стогу, а по сосѣдству къ другому стогу прижался пастухъ, пасшiй овецъ и завтракавшiй варенымъ яйцомъ. ѣлъ онъ стоя, прислонившись къ стогу. Вдругъ грянулъ громъ, и я не успѣлъ опомниться отъ этого страшнаго уда­ра, какъ вдругъ увидалъ, что стогъ, возлѣ котораго былъ пастухъ, вспыхнулъ и задымился чернымъ густымъ дымомъ. Я былъ тогда уже въ гимназiи и мнѣ было лѣтъ 14-15. Я побѣжалъ туда и увидалъ, что пастухъ былъ уже перекинуть на другую сторону стога. Онъ лежалъ совершенно голымъ и наповалъ убитымъ молнiей. Только тогда я понялъ, въ чемъ дѣло и, не дожидаясь конца дождя, опрометью бросился домой, до котораго было версты двѣ-три. Съ той поры и до самой старости я боялся грозы и только теперь, угнетенный поразившимъ меня недугомъ, желалъ бы умереть такимъ путемъ, кавимъ умеръ пастухъ.

Помнится мнѣе, что каждый разъ Манухинъ, какъ только мы бывали у него, надоѣдалъ матери упреками, что она слишкомъ неразсчетливо тратится на окончанiе постройки церкви, которую началъ покойный отецъ.

— Помилуйте, — говорилъ Манухинъ, понюхивая табакъ изъ своей золотой табакерки. — Къ чему, напримѣръ, раздѣлывать стѣны подъ мраморъ и дѣлать церковь теплою? Лѣсъ у васъ и безъ того порубленъ. Мужикъ на вашъ мраморъ даже не обратить вниманiя, а зимой, какъ бы ни была тепла церковь, все-таки тулупа съ себя не сниметъ. А вы могли бы простоять обѣдню и въ салопѣ.

Но мать ничего и слышать не хотѣла. И дѣйствительно, на от­дѣлку церкви она ничего не жалѣла. Стѣны и четыре колонны, под­держивающiя потолокъ, были раздѣланы подъ мраморъ и украше­ны художественною живописью. Такой же живописью былъ украшенъ и потолокъ. Какъ теперь помню, что на первомъ планѣ по­толка была изображена фигура ангела, державшаго въ рукѣ цер­ковное паникадило, а на второмъ Богъ Саваофъ, окруженный сонмомъ херувимовъ. Живописью наша церковь, дѣйствительно, отли­чалась, такъ какъ ею заѣедывалъ извѣстный въ то время въ Пензѣ живописецъ Макаровъ, сынъ котораго, Иванъ Кузьмичъ Макаровъ, сдѣлался впоследствiи извѣстнымъ художникомъ. Этотъ-то, тогда еще очень молодой человѣкъ, писалъ у насъ мѣстныя иконы, за­престольный образъ и нѣкоторыя картины на стѣнахъ. Въ описы­ваемое время онъ еще не имелъ званiя художника и, будучи ученикомъ отца, работалъ въ его мастерской. Но кисть молодого Ма­карова превзошла кисть своего учителя. Мнѣ отлично помнится, что мать первая обратила свое вниманiе на молодого художника и посовѣтовала старику Макарову похлопотать о томъ, чтобъ его сы­ну было предоставлено званiе художника, и вызвалась даже помочь ему въ этомъ дѣлѣ. Старикъ долго не соглашался на это, сомнѣ­ваясь въ успѣхѣ, но молодой Макаровъ, обрадованный и польщен­ный предложенiемъ матери, принялся приставать къ отцу съ тою же просьбой и послѣ долгихъ приставанiй добился, наконецъ, его согласiя. Въ то же время онъ принялся писать картину, изображавшую группу мордовокъ въ ихъ орпгинальныхъ нацiональныхъ костюмахъ. Помню даже, какъ изъ сосѣдняго мордовскаго селенiя Шайгува привозили къ молодому Макарову мордовокъ, съ которыхъ онъ и нисалъ свои этюды. Картина эта предназначалась для пред­ставленiя въ академiю на полученiе званiя художника. Мать писала по этому случаю кому-то въ Петербургъ, но сослужили ли эти письма какую-нибудь службу Макарову, — я не знаю, знаю только, что старанiя молодого человѣка не пропали и что онъ за эту картину получилъ званiе художника. Молодой Макаровъ проработалъ у насъ всѣ лѣто до 1 октября, т.-е. до самаго того дня, когда состоялось въ Никольскомъ освященiе новосооруженнаго храма во имя Спаса Нерукотвореннаго. Освященiе совершалъ преосвященный Амвросiй, бывшiй въ то время пензенскимъ епископомъ. Преосвященный Амвросiй прожилъ у насъ со своей свитой три дня и каждый день со­вершалъ въ новоосвященномъ храмѣ всенощныя и литургiи. Народу нахлынула такая масса, что мнѣ никогда еще не приходилось ветрѣчать такого громаднаго стеченiя. Пришлые богомольцы помѣщались вовругъ церкви, где и ночевали, кто въ разбитыхъ палаткахъ, кто подъ телѣгами, а кто и просто подъ открытымъ воздухомъ. Были привезены и всевозможные больные, чаявшiе получить исцѣленiе, а въ особенности много было такъ называемыхъ кликушъ, которыz обыкновенно во время чтенiя евангелiя или великаго выхода прини­мались неистово кричать и бѣсноваться. Ихъ считали тогда одер­жимыми бѣсами.

По воскресеньямъ и праздничнымъ днямъ ко мнѣ и брату Але­ксандру Александровичу приходили обыкновенно наши кормилицы. Мою кормилицу звали Марфой, а братнину Еленой. Это были простыя крестьянскiя бабы, всегда приносившiя намъ гостинцы, состоявшiя изъ нѣсколькихъ каленыхъ япцъ или калинниковъ (ржаныя лепешки съ запеченною въ нихъ калиной). Послѣднее кушанье мнѣ очень нравилось. И вотъ, уписывая за обѣ щеки эти калинники, я слушалъ, бывало, разсказы кормилицы о кликушахъ и всевозможныхъ порченыхъ людяхъ. И наслушивался такихъ страстей, что долгое время не могъ ходить безъ оглядки: мнѣ такъ и представлялось, что вотъ-вотъ сейчасъ встрѣчу какую-нибудь колдунью, которая и начинить меня дьяволами.

Первымъ священникомъ въ селѣ Пикольскомъ былъ нѣкто Петръ Сергѣевичъ Охотскiй, только что окончившiй семинарiю и посвя­щенный во священники въ нашей же церкви. Священникъ этотъ тоже училъ меня русской грамотѣ и закону Божiю. Я забылъ ска­зать, что учили меня по старому, т.-е. заставляли долбить склады: буки—азъ-ба, веди—азъ-ва и т. д. Азбука, по которой я учился, была съ картинками и, какъ теперь помню: на первой страницѣ было Азъ — Ананасъ, Буки — Быкъ, Вѣди — Водовозъ, Глаголь — Гусь, До­бро — Дровосѣкъ и т. д. Несмотря на такой анафемскiй методъ, русскiе люди все-таки выучивались грамотѣ и умѣли читать и писать. Священникъ Охотскiй былъ, такъ сказать, на второмъ планѣ, главнымъ же моимъ учителемъ былъ тотъ суровый господинъ, о которомъ я говорилъ прежде. Но кто изъ нихъ болѣе успѣвалъ въ дѣлѣ моего обученiя — я не помню. Съ Трумхеллеромъ мы занимались обыкновенно по вечерамъ. Этому нѣмцу какъ-то посчастливилось, и я въ скоромъ времени научился не только читать и писать по нѣмецки, но даже и говорить. Вѣроятно, ото произошло оттого, что Трумхеллеръ не умѣлъ говорить по-русски, и я волей-неволей принужденъ былъ объясняться съ нимъ по-нѣмецки. Трумхеллеръ, котораго мы просто называли Андреасъ, жилъ со мной въ одной комнатѣ, въ которой мы и спали. Помню я то великое огорченiе, ко­торое я перенесъ, когда меня отняли отъ няньки и перевели въ комнату въ мезонинѣ къ Андреасу. Я заливался слезами и первую ночь положительно не могъ заснуть. Я привыкъ къ своей дѣтской, къ тому образу въ уголкѣ, передъ которымъ на ночь зажигалась обык­новенно лампадка, привыкъ къ своей нянѣ, такъ любовно убаюки­вавшей меня въ моей постелькѣ, привыкъ даже къ той занавѣскѣ, которая висѣла на окнѣ нашей дѣтской, рисунокъ которой изображалъ какой-то швейцарский видъ съ какимъ-то пѣшеходомъ, взби­равшимся на гору... И вдругъ — ничего!... Ни няни, ни швейцарскаго вида, ни той иконы, ярко освещенной лампадкой. И вмѣсто всего этого одинъ Андреасъ. Онъ даже опротивѣлъ мнѣ въ эту ночь. А когда послышалось его храпѣнiе, я готовъ былъ спрыгнуть со своей кровати и бѣжать въ дѣтскую къ своей нянѣ. И убѣжалъ бы, еслибы только не боялся разныхъ привидѣнiй, о которыхъ мнѣ такъ много говорили и няня и кормилица. Возненавидѣла нѣмца и нянька, которая долгое время не могла даже съ нимъ разговаривать. Нянька не давала прохода даже и матери:

— Что ужъ это, — ворчала она, — нагнали какихъ-то колбасниковъ и отдали имъ барское дитё. Вотъ какъ изъ барскаго дитё нѣмецъ-то сдѣлаетъ какого-нибудь сапожника, въ тѣ поры и спохва­титесь.

Однако барское дитё къ колбаснику привыкло быстро, такъ какъ колбасникъ этотъ былъ въ сущности премилый человѣкъ. Мы съ нимъ удили рыбу, бѣгали по лѣсу, собирая ягоды и грибы, а зи­мой занимались преусердно ловлей пѣвчихъ птицъ. Новая моя дѣтская была увѣшана клѣтками съ прыгавшими въ нихъ пестрыми щеглами, красивыми снигирями и чижами. Птицы эти заводили такую музыку, что иной разъ, бывало, ничего не слышишь, что го­ворили люди. Мы съ Андреасомъ сами дѣлали для этихъ птичекъ клѣтки и дѣлали ихъ такъ изящно, что онѣ превосходили покупныя.

Иногда Андреасъ занимался со мной и русскимъ диктантомъ и, помнится мнѣ, при этомъ страшно коверкалъ слова. Разъ онъ диктовалъ мнѣ такъ:

«Тогда Петръ Амiенскiй надѣлъ на голова ваблукъ и со скандаломъ на ногахъ»...

Это значило:

«Тогда Петръ Амьенскiй надѣлъ на голову клобукъ и съ сандалiями на ногахъ»... и т. д.

Но диктанты эти продолжались не долго, такъ какъ мать, замѣтивъ эту ерунду, запретила ему браться не за свое дѣло.

Вскорѣ послѣ освященiя церкви въ Никольскомъ совершилось и перенесенiе праха моего покойнаго отца изъ села Сивинь, гдѣ онъ дотолѣ покоился, въ село Никольское. Помню я то ужасное впечатлѣнiе, которое произвели на меня раскопка могилы отца и тотъ моментъ, когда могильщики докопались до гроба. Помню, я съ напряженнымъ любопытствомъ стоялъ на краю могилы и слѣдилъ за каждымъ движенiемъ лопаты. И вотъ вдругъ мелькнуло что-то серебряное, что-то блеснувшее въ глаза, и вдругъ это блеснувшее опять запорошилось землей. Но вотъ лопата шмыгнула еще разъ, выкинула изъ могилы кучку земли, и блеснувшее снова мелькнуло у меня въ глазахъ. Я притаилъ дыханiе, нагнулся надъ могилой и увидалъ, что то быль парчевый крестъ, прибитый къ крышки гроба. Дальнейшая церемонiя совершилась обычнымъ порядкомъ. Гробъ былъ извлеченъ изъ могилы, опущенъ въ другой железный, под­нятъ на носилки и понесенъ народомъ въ Никольское. При этомъ присутствовала, конечно, и полицiя; былъ исправникъ, становой и еще какiе-то чиновники. Затѣмъ, когда гробъ былъ принесенъ въ Никольское, его встрѣтила тамъ новая духовная процессiя, во главѣ юторой былъ архимандритъ Краснослободскаго монастыря, отецъ Никонъ. Старичокъ этотъ часто бывалъ у насъ, былъ знакомъ съ покойнымъ отцомъ моимъ и потому отлично сохранился въ моей памяти.

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 7, с. 1-11.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

II

II.

Когда мнѣ минуло десять лѣтъ, мать объявила мнѣ:

— Ну, голубчикъ, будетъ тебѣ щегловъ-то ловить! Поѣдемъ-ка въ Пензу, я тебя определю въ гимназiю.

А на другой день у подъѣзда нашего дома стояла уже, запря­женная четверикомъ, коляска и толпа дворовыхъ, вышедшая прово­жать господь.

Мать усѣлась въ коляску, посадила меня съ собой, помѣстился въ той же коляскѣ Андрей Карловичъ, и мы на своихъ лошадяхъ от­правились въ Пензу, до которой было верстъ полтораста. Дѣло это было въ концѣ iюля и, кажется въ 1844 году

Тогдашнiя гимназiи и тогдашнiе порядки гпмназическiе не по­ходили на нынѣшнiе, и потому мнѣ придется остановиться на нихъ подольше.

Директоромъ пензенской гимназiи былъ въ то время Михаилъ Самсоновичъ Рыбушкинъ, старичокъ лѣтъ шестидесяти, худенькiй, лысенькiй и съ длиннымъ острымъ носомъ. Въ классъ онъ приходилъ обыкновенно въ форменномъ вицъ-мундирѣ, которые тогда ши­лись не сюртуками, а фраками, и съ серебряными очками на концѣ носа. Когда же онъ выходилъ на улицу, то надѣвалъ на себя ка­кое-то длиннополое пальто съ талiей, на манеръ наполеоновскаго, и всегда по-наполеоновски же надѣвалъ на голову трехугольную шляпу. Этотъ-то самый Рыбушкинъ и экзаменовалъ меня.

Экзаменовалъ онъ меня въ какой-то особой комнатѣ, въ кото­рой не было никого, кромѣ матери и брата Александра Александро­вича, увѣшаннаго игрушечными ружьями и саблями. Какiе задава­лись мнѣ экзаменаторомъ вопросы и удачны ли были мои отвѣты — я не помню, помню только, что онъ меня гладилъ по головѣ своей костлявой рукой, а я смотрѣлъ ему на носъ, съ конца котораго ка­пали результаты нюхательнаго табаку. Мать моя сидѣла рядомъ съ нимъ и о чемъ-то непрерывно разговаривала. А возлѣ матери стоялъ брать, потрясая ружьями и саблями.

Экзаменъ продолжался недолго, а по окончанiи экзамена директоръ объявилъ матери, что я принятъ и чтобы она озаботилась: 1) остричь мнѣ волосы и 2) обмундировать меня. Это послѣднее распоряженiе директора пришлось мнѣ крайне по сердцу, такъ какъ, насмотрѣвшись на гимназистовъ, мнѣ очень хотѣлось облечься въ ихъ форму. Тогда и форма была не та, что теперь. Тогда были и вицъ-мундиры, и мундиры, и куртки. Впцъ-мундиры шились на манеръ военныхъ или студенческихъ, съ краснымъ стоячимъ воротникомъ, а мундиры состояли изъ фрака съ остроконечными фал­дочками, краснымъ стоячимъ воротникомъ, серебряными петлицами и такими же красными обшлагами на рукавахъ съ тремя пуговицами. Шинели у насъ были тоже на манеръ военныхъ: съ капюшонами и стоячимъ краснымъ воротникомъ, почему уличные мальчишки и дразнили насъ красной говядиной. Тѣмъ не менѣе, однако, я былъ въ восторгѣ, обмундировавшись въ это платье, корчилъ изъ себя ка­кого-то военнаго офицера и гордо проходилъ мимо мальчишекъ, дразнившихъ меня красной говядиной. Лавровъ на фуражкахъ у насъ никакихъ не было, за то были другiе лавры, которые по пятницамъ покупались на базарѣ и которые просто на просто назывались березовой кашей, пробовать которую мнѣ однако не приходи­лось, такъ какъ дворянъ не сѣкли, а замѣняли это наказанiе карцеромъ. Учился я, надо думать, хорошо, такъ какъ въ первомъ и второмъ классѣ былъ на золотой доскѣ, но озорникъ былъ не послѣднiй. Помню, что въ первый же день моего поступленiя въ гимназiю я чуть не сломалъ палецъ одному изъ моихъ товарищей. Случилось это такъ: у насъ были доски, устроенныя такимъ образомъ: двѣ колонки, а на колонкахъ этихъ вращалась доска на двухъ желѣзныхъ осяхъ. Товарищъ подошелъ къ доскѣ, положилъ палецъ на оцну изъ этихъ осей, а я совершенно машинально повернулъ доску, Iвдругь ужаснѣйшiй крикъ... Дверь съ шумомъ отворилась, въ классную комнату вбѣжалъ надзиратель Федоръ Ивановичъ Потатуевъ и, уцѣпивъ меня и того товарища, которому я прищемилъ палецъ, за уши, повелъ на расправу къ инспектору Брунону Матвѣевичу Ольшевскому. Расправа была недолга: товарищу перевя­зали палецъ мокрой тряпкой, а меня отвели въ карцеръ. Карцеръ со­стоял изъ маленькой комнаты съ небольшимъ окномъ подъ потолкомъ, а потому въ комнатѣ этой царилъ постоянный полумракъ.

Гимназiя въ то время находилась на скверѣ рядомъ съ гаупт­вахтой и губернаторскимъ домомъ. Это было одноэтажное деревян­ное строенiе съ двумя подъѣздами по концамъ. Одинъ изъ подъѣздовъ назывался учительскимъ, а другой гимназическимъ. Весь этотъ домъ раздѣлялся корридоромъ на двѣ половины, въ которыхъ и помѣщались классы,а въ концѣ коридора — физическiй кабинетъ, учительская комната и небольшая комната съ мѣднымъ бассейномъ на манеръ громаднаго самовара съ нѣсколькими кранами, изъ котораго мы и пили воду.

Библiотеки у насъ никакой не было, а равно не было и такъ называемой «уборной», ибо уборная эта, состоявшая изъ неболь­шого тесоваго сарайчика, находилась внѣ зданiя гимназiи, позади конюшни.

Учительскiй персоналъ при мнѣ былъ слѣдующiй: батюшка Кузьма Романовичъ преподавалъ Законъ Божiй, господинъ Дьяконовъ — исторiю, Покровскiй — латинскiй языкъ, математику — Василiй Михайловичъ Безобразовъ, географiю — нѣкто господинъ Макке. Василiй Арефьевичъ Покровскiй былъ старикъ лѣтъ пятидесяти, съ бакенбардами на манеръ запятой и сѣдыми же шершавыми волосами на головѣ. Учителемъ живописи былъ Петръ Герасимовичъ Жидковъ, толстый кудрявый мужчина съ шишкой на лбу. Помню я, что мы особенно не любили Дьяконова, за то, что онъ имѣлъ привычку щелкать насъ по лбу, и такъ свирѣпо, что у насъ у всѣхъ во время класса исторiи были лбы съ красными пятнами на манеръ кокарды. Василiя Арефьевича Покровскаго мы всѣ очень любили, вѣроятно потому, что онъ былъ чудакъ большой руки, а еще и потому, что мы у него ничего не дѣлали.

Василiй Арефьевичъ былъ изъ духовнаго званIя и почти по­стоянно находился въ нетрезвомъ видѣ. Бывало, придетъ въ классъ и крикнеть, нахмурившись: «Читайте молитву!» Всеобщее молчанiе. «Молитву читайте!» — крикнетъ, бывало, Василiй Арефьевичъ, топнувъ ногою, и опять молчанiе. «Мельгуновъ, читай молитву!» Мельгуновъ встаетъ и объявляетъ, что онъ молитву читать не можетъ, такъ какъ охрипъ. Василiй Арефьевичъ начинаеть тыкать пальцемъ то на одного, то на другого ученика съ приказанiемъ чи­тать молитву, но всѣ опять-таки отказываются: одинъ говорить, что осипъ, другой кашляетъ, и Василiй Арефьевичъ начинаетъ вы­ходить изъ себя.

— Читай хоть ты, скотина, — кричитъ онъ, ткнувъ пальцемъ на Ситникова.

Встаетъ Ситниковъ, вѣжливо раскланивается и объявляетъ, что онъ, пожалуй, прочтетъ, но не иначе, какъ басомъ.

— Хоть съ квасомъ, а читай! — кричитъ опять Василiй Арефьевичъ и замахивается на Ситникова журналомъ.

Ситниковъ встаетъ, подходить къ образу и читаетъ басомъ всѣ молитвы, какiя только знаетъ. Это опять выводитъ изъ терпѣнiя Василiя Арефьевича.

— Будетъ, довольно! Что ты, всенощную, что ли, служить затѣялъ? Довольно!

Наконецъ, молитва кончена, и всѣ усѣлись по мѣстамъ. Вдругъ на задней партѣ раздается чей-то крикъ.

— Кто это кричитъ? — восклицаетъ Василiй Арьфьевичъ и, вскочивъ на ноги, оглядываетъ весь классъ молнiеноснымъ взглядомъ.

— Это Мельгуновъ, Василiй Арефьевичъ, — отвѣчаетъ кто-нибудь.

— Гдѣ онъ?

— Онъ еще не пришелъ, Василiй Арефьевичъ.

— А, не пришелъ!... Такъ сказать, когда придетъ.

— Слушаемъ, Василiй Арефьичъ!

Наконецъ, Василiй Арефьевичъ усаживается за кафедру и, развернувъ журналъ, тянется за перомъ. Но оказывается, что и чернильница, и перо были поставлены ему совсѣмъ особеннаго свойства, а именно: чернильница крошечная-раскрошечная, а перо въ ней громадное орлиное. (Тогда еще стальныхъ перьевъ не было и мы писали гусиными, а о стальныхъ не имѣли понятiя). При видѣ этой чернильницы и этого пера Василiй Арефьевичъ снова вспыхивалъ гнѣвомъ, а весь классъ начиналъ хохотать. Наконецъ, все утихало, и классъ начинается.

Василiй Арефьевичъ вызываетъ какого-нибудь ученика. Выхо­дить ученикъ, развертываетъ книгу и громко провозглашаетъ: asinus et bos

— Какъ asinus et bos? — кричитъ Василiй Арефьевичъ. — Это въ прошлый разъ было, а къ нынѣшнему уроку я приказалъ вамь перевести слѣдующую басню: brebisetpastor.

— Нѣтъ, Василiй Арефьевичъ, вы забыли. Вы ошибаетесь. Точно, — продолжаетъ ученикъ, подходя къ Василiю Арефьевичу и прикладывая руку къ сердцу, — вы хотѣли было задать намъ brebisetpastor, а потомъ махнули рукой: нѣтъ, говорите, не надо.

— Переводите старое.

Вдругъ классная дверь растворяется, и входить Мельгуновъ. Онъ вѣжливо расшаркивается передъ Василiемъ Арефьевичемъ, справляется о его здоровьѣ, хорошо ли онъ почивалъ, и потомъ начинаетъ разсказывать, какихъ прекрасныхъ курицъ привезла его мать изъ деревни.

— Пестренькiя, — говоритъ онъ, — съ голубиными хохолками и совершенно бѣлыми хвостиками.

Василiй Арефьевичъ былъ большой охотникъ до куръ, а потому и пускается въ разговоръ съ Мельгуновымъ. Но въ это время ему кго-то напоминаетъ, что Мельгуновъ пришелъ, и лицо Василiя Арефьевича мгновенно свирѣпѣетъ, а глаза загораются гнѣвомъ.

— На колени! — кричитъ онъ, указывая Мельгунову мѣсто, гдѣ онъ долженъ встать на колѣни.

— За что же, Василiй Арефьевичъ? Помилуйте!...

— А за то, что ты кричалъ.

— Когда?

— На колѣни... безъ разговоровъ!

— Помилуйте, — возражаетъ Мельгуновъ, — я только сейчасъ пришелъ.

— Безъ разговоровъ на колѣни!

Мельгуновъ становится на колѣни, а когда гнѣвъ Василiя Арефьевича остылъ, подползаетъ къ Василiю Арефьевичу и начинаеть упрашивать его спросить его сегодня, такъ какъ онъ приготовилъ урокъ какъ никогда.

— Пожалуйста, спросите меня! — пристаетъ онъ. — Честное слово благороднаго человѣка, никогда такъ не готовилъ. Всю ночь долбилъ... Думаю себѣ: сделаю удовольствiе Васипiю Арефьевичу.

Василiй Арефьевичъ улыбается и заставляетъ Мельгунова пе­реводить басню. Но Мельгуновъ, даже и не думавшiй готовить урока, конечно, переводитъ басню скверно, почему и получаетъ единицу.

Между Васильемъ Арефьевичемъ и Мельгуновымъ начинается споръ, продолжающiйся нѣсколько минутъ и кончающiйся тѣмъ, что Василiй Арефьевичъ такъ-таки и награждаетъ Мельгунова единицей.

— Хорошо, — говоритъ Мельгуновъ, — коли такъ, такъ нѣтъ же вамъ ни одной курицы! А я-то сдуру хотѣлъ вамъ самыхъ лучшихъ подарить, а теперь нѣтъ вамъ ничего!

Однако къ концу класса недоразуменiе, происшедшее между Василiемъ Арефьевичемъ и Мельгуновымъ, принимаетъ нѣсколько иной видъ. Мельгуновъ обѣщаетъ ему подарить куръ, а Василiй Арефьевичъ — измѣнить поставленную единицу. А въ слѣдующiй классъ Мельгуновъ торжественно объявляетъ Василiю Арефьевичу, что онъ отнесъ ему три самыхъ лучшихъ курицы, которыхъ и передалъ его кухаркѣ.

— Три, говоришь ты? — спрашиваетъ Василiй Арефьевичъ.

— Три, Василiй Арефьевичъ, но вы посмотрите какiя!

— Посмотримъ, посмотримъ... — говорить Василiй Арефье­вичъ и переправляетъ единицу на три.

— Это что такое? — возмущается Мельгуновъ. — Да развѣ три надо ставить? На плохой конецъ четыре...

— А ты сколько куръ принесъ? — подсмѣивается Василiй Арефьевпчъ.

— Три, — отвѣчаетъ Мельгуновъ.

— Ну, значить и я три.

Но не подумайте, чтобы Василiй Арефьевичъ быль взяточникъ, — нѣтъ, это просто былъ чудакъ, да еще чудакъ нетрезвый, и если я разсказалъ только-что ату сценку, въ дѣйствительности бывшую, то единственно съ тою цѣлью, чтобъ обрисовать типъ этого курьезнаго учителя. И Боже мой, чего только не творили съ этимъ Васипiемъ Арефьевичемъ!

Разъ какъ-то во время класса кто-то изъ учениковъ заигралъ на маленькой игрушечной скрипкѣ... Василiй Арефьевичъ разгнѣвался, вырвалъ у ученика скрипку, засунулъ ее въ заднiй карманъ и побѣжалъ жаловаться директору. Но пока онъ бѣжалъ корридоромъ, ученики столпились вокругъ него и успѣли заменить скрипку рѣдькой. Предоставляю судить объ изумленiи Василiя Арефьевича, когда онъ, изложивъ директору суть своей жалобы, выкинулъ на полъ, въ видѣ вещественнаго доказательства, не скрипку, а рѣдьку.

Я бы могъ разсказать десятки подобныхъ продѣлокъ, но думаю, что достаточно и этихъ двухъ случаевъ для характеристики этого злосчастнаго учителя. Да, это былъ чудавъ великой руки, но за то никто не помянетъ его дурнымъ словомъ. Онъ былъ вспыльчивъ, но не золъ и не мстителенъ. Онъ умеръ давнымъ-давно, когда я былъ еще въ гимназiи. И помню, вогда его мертваго стали одѣвать въ мундиръ, то изъ кармановъ этого мундира была вынута цѣлая масса стихотворенiй на его счетъ. Это были стихотворенiя юмористическаго содержанiя, въ воторыхъ и описывались курьезные слу­чаи, бывшiе съ Василiемъ Арефьевичемъ. Онъ былъ человѣкъ хо­лостой, и послѣ него никакой семьи не осталось.

Большинство нашихъ учителей, за исключенiемъ немногихъ, были люди воспитанные, постоянно вращавшiеся въ обществѣ и крайне деликатные.

Особенной любовью и уваженiемъ пользовался у насъ учитель русской словесности Егоръ Карловичъ Р-ь. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, съ лицомъ до крайности симпатичнымъ и нѣсколько женоподобнымъ. Онъ былъ очень религiозный, не пропускавшiй ни одного воскреснаго и праздничнаго дня, чтобы не побывать въ церкви. Придя въ церковь, онъ обывновенно стано­вился куда-нибудь въ уголъ и тамъ со слезами на глазахъ начиналъ молиться. Помимо обычныхъ уроковъ, Егоръ Карловичъ читалъ намъ произведенiя лучшихъ писателей. Онъ первый познакомилъ насъ съ произведенiями Тургенева, въ то время еще тольво начинавшаго писать. Я отлично помню, какъ разсказъ Тургенева Хорь и Калинычъ былъ напечатанъ въ Современникѣ не на первомъ мѣстѣ, въ началѣ книги, а гдѣ-то въ смѣси на концѣ.

Сверхъ того Егоръ Карловичъ познавомилъ насъ съ произведе­нiями Загоскина, Евгенiи Туръ и въ то же время строго-настрого запретилъ читать Марлинскаго. Отвровенно сознаюсь, что онъ пер­вый внушилъ намъ любовь къ русской литературѣ и научилъ от­личать хорошее отъ дурного.

Марлинскiй былъ въ то время въ большой модѣ и всѣ читали его съ увлеченiемъ, но когда Егоръ Карловичъ, превосходно читавшiй, указалъ намъ на произведенiя молодого Тургенева, объяснилъ его красоты, то мы какъ-то невольно сами собой отстали отъ Марлинскаго. Нравились мнѣ также произведенiя Загоскина и Евгенiи Туръ. Помнится мнѣ, что тогда только что вышелъ ея романъ Три поры жизни, и романъ этотъ такъ понравился мнѣ, что я имъ буквально зачитывался. О Егорѣ Карловичѣ у меня сохранились самыя теплыя и свѣтлыя восноминанiя. Онъ любилъ насъ, а мы любили его. Я не знаю, живъ ли онъ теперь, но ежели живъ, то посылаю ему самую теплую благодарность за его развитie въ насъ любви къ русской литературѣ. Даже и теперь, на склонѣ лѣтъ, я не забылъ его и сохранилъ въ своей душѣ его симпатичный образъ. Любили мы также и учителя математики Василiя Михайловича Безобразова, хотя и не чувствовали особенной любви къ тому пред­мету, который онъ преподавалъ. Нашъ классъ, помнится мнѣ, не отличался математическими способностями, но тѣмъ не менѣе мы, все-таки, учились, стараясь изо всѣхъ силъ сдѣлать Василiю Ми­хайловичу удовольствiе и тѣмъ самымъ подержать, такъ сказать, его реноме.

Мы учились какъ бы для него, а не для себя.

Другой учитель математики, преподававшiй геометрiю и тригонометрiю, былъ Николай Васильевичъ Птенцовъ. Мы его любили за его веселый нравъ и ласковое обращенiе съ нами. Называлъ онъ насъ не по фамилiямъ, а уменьшительными собственными именами, такъ, напримѣръ, Григорiя — Гришей, а меня, Илью — Иленькой.

Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, довольно кра­сивый, щеголеватый и большой мечтатель. Ходитъ, бывало, изъ угла въ уголь по классу и о чемъ-то самъ съ собою разговариваетъ, то улыбается, то хмурится, то пожимаетъ плечами и разво­дить руками. Онъ, бывало, мечтаетъ, а вызванный имъ къ доскѣ ученикъ рисуетъ на доскѣ, вмѣсто заданной задачи, какiя-нибудь фигуры.

— Ну что, скоро, Вася? — спроситъ, бывало Птенцовъ, — даже не оборачиваясь на доску.

— Кончилъ, Николай Васильевичъ!

— Прекрасно, Вася! Садитесь.

Вася торопливо стиралъ съ доски нарисованную имъ фигуру, а Николай Васильевичъ торопится къ кафедрѣ и торопливо же ставилъ Васѣ баллъ.

Второпяхъ онъ иногда ставилъ баллъ не тому ученику, котораго спрашивалъ, а кому-нибудь другому, — словомъ, ошибался клѣточкой, что ему и замѣчали тѣ ученики, которые сидѣли возлѣ кафедры.

— Ну, Иленька, теперь вы къ доскѣ.

Я выходилъ къ доскѣ, а Николай Васильевичъ, задавъ мнѣ за­дачу, снова принимался за прерванныя мечтанiя, а я повторялъ то же самое, что продѣлывалъ мой предшественникъ, т.-е. рисовалъ на доскѣ какiя-нибудь фигурки. Я считался у Николая Васильеви­ча первымъ ученикомъ. Учился я дѣйствительно недурно, но дале­ко отставалъ отъ первыхъ. По математикѣ на меня какъ-то нахо­дило. Найдетъ, бывало, какая-то счастливая минута, и разрѣшишь, какъ нельзя лучше, наитруднѣйшую задачу, а не найдетъ — такъ не сладишь и съ самой простѣйшей.

Помню я, какъ прiѣхалъ къ намъ однажды помощникъ попечи­теля Казанскаго учебнаго округа (Пензенская гимназiя принадле­жала къ Казанскому округу), нѣкто господинъ Антроповъ. Вошелъ онъ къ намъ въ классъ какъ разъ въ то время, когда съ нами за­нимался Николай Васильевичъ. Желая передъ нимъ похвастаться своими учениками, онъ вызвалъ меня и... о ужасъ! — я срѣзался, какъ послѣднiй ученикъ и не могъ не только рѣшить задачу, но даже начать ее.

— Что съ вами, Иленька? — говорилъ мнѣ послѣ Николай Ва­сильевичъ,— вы, на котораго возлагались всѣ мои упованiя, и вдругъ...

— Виноватъ, оробѣлъ, Николай Васильевичъ.

Николай Васильевичъ былъ великiй танцоръ и каждое воскре­сенье отправлялся въ дворянское собранiе, гдѣ по воскресеньямъ бывали танцы, и проводилъ тамъ всю ночь.

Въ собранья эти по недостатку кавалеровъ водили и насъ, учениковъ старшихъ классовъ. Заставляли, конечно, надѣвать мунди­ры и мы должны были танцовать подъ наблюденiемъ надзирателя Федора Ивановича Потатуева. Танцовать я тоже былъ великiй охотникъ, а потому даже покупалъ у тѣхъ изъ своихъ товарищей, ко­торые танцовать не любили, очередные наряды, такъ какъ въ со­бранiе насъ водили по очереди и по нарядамъ. Я всегда съ удовольствiемъ посѣщалъ эти собранiя, хотя, откровенно сказать, мы терпѣли тамъ незавидную участь. Дѣло въ томъ, что всѣхъ хорошенькихъ барышенъ разбирали кавалеры общества, а намъ оставались одни бракованныя.

— Ты что же вонъ энту барышню не берешь? — говоритъ, бы­вало Потатуевъ, — подбѣжавъ къ кому-нибудь изъ насъ. Не видишь ништо, что съ ней никто танцовать не хочетъ? Ступай, танцуй!

И вотъ, бывало, танцуешь съ этой некрасивой барышней и съ завистью посматриваешь на Николая Васильевича, летающаго мимо съ прехорошенькой блондинкой. А на другой день, придя въ классъ, Николай Васильевичъ начиналъ подтрунивать и подсмѣиваться надъ нами, перенесшими вчера столь тяшелыя испытанiя.

Помню я и другой казусный случай, происшедшiй при томъ же Антроповѣ, когда посѣтилъ онъ нашъ физическiй кабинетъ. Какъ разъ въ то время, когда вошелъ Антроновъ, учитель физики, Ва­силiй Михаиловичъ Безобразовъ, вызвалъ Ситникова и заставилъ его объяснить, что такое Лейденская банка.

Ситнивовъ былъ малый рослый, лѣтъ 25-26, брившiй бороду и усы и страшно картавившiй. И вотъ, едва Антроновъ отворилъ дверь, какъ Ситниковъ принялся густымъ басомъ объяснять Лей­денскую банку.

— Лейденская банотька, — говорилъ онъ, — есть такая склянотька, на которой есть клишечка, на клишечкѣ шишечка, а на шишечкѣ тяпочка виситъ.

Дружный хохотъ огласилъ весь физическiй кабинетъ, такъ что расхохотался и самъ Антроповъ.

Въ мое время классныя занятiя были распредѣлены следующимъ образомъ: отъ девяти часовъ утра до полудня, затѣмъ съ трехъ до шести часовъ. Время отъ двѣнадцати до трехъ назнача­лось для обѣда и для отдыха. Исправные ученики отпускались въ двѣнадцать часовъ по домамъ, а неисправные, или въ чемъ-либо провинившiеся оставлялись въ гимназiи безъ обѣда. Они или запирались въ который нибудь изъ классовъ, или въ карцеръ, ежели провинились въ чемъ-либо серьезномъ.

Въ зимнее время приходилось заниматься при огнѣ, а такъ какъ въ то время керосина еще не было, то классы освѣщались масля­ными лампами, издававшими копоть и плохо горѣвшими. Въ это-то время происходили у насъ слѣдующiя шалости: разжевывали, бы­вало, бумагу и размягчивъ ее въ виде тѣста, сшибали ею стекла съ лампъ. Зимой приходилось возвращаться домой въ потемкахъ, и за нами обыкновенно присылали лошадей.

Однажды у насъ захворалъ кучеръ, а на дворѣ была метель, и необходимо было прислать за мною лошадь. Мать, долго не думая, посадила на козлы свою горничную Анисью, краснощекую и тол­стую дѣвку, нарядивъ ее въ кучерской кафтанъ и шапку. Этотъ замаскированный кучеръ не ускользнулъ, однако, отъ зоркихъ и наблюдательныхъ глазъ гимназистовъ. Всѣ обступили нашу лошадь, и десятки молодыхъ голосовъ принялись кричать: Анисья, Анисья! Результатомъ всего этого было то, что товарищи прозвали меня Анисьей, чѣмъ, конечно, и выводили меня изъ себя. Точно такъ же и экзамены наши происходили не весной, какъ теперь, а въ августѣ мѣсяцѣ. Это имѣетъ свою и дурную, и хорошую сторону. Дурно было потому, что въ ожиданiи экзамена гимназистъ, все-таки, находился въ тревояшомъ состоянiи, а хорошо потому, что неисправному ученику была возможность приготовиться и повто­рить то, чего онъ не зналъ. Экзамены эти тоже отличались и про­стотой и наивностью. Билетики мы нарѣзали сами, и потому они почти всѣ имѣли свои примѣты. На одномъ билетикѣ, напримѣръ, штемпель фабрики, на другомъ какое-нибудь не замѣтное пятнышко, а на нѣкоторые наклеивались волосочки и т. п. Вызывали насъ къ экзаменаторскому столу по алфавиту, и выходили мы съ про­граммами въ рукахъ. Вынешь, бывало, билетъ и въ ожиданiи оче­реди отойдешь отъ стола къ сторонкѣ. Ежели билетъ попадался знакомый, то на него и отвѣчали, а ежели незнакомый, то мы настолько располагали временемъ, что могли обмѣниваться билетомъ. Вскорѣ послѣ экзамена происходили торжественные акты. Во время этихъ актовъ приглашались архiерейcкiе пѣвчiе, а иногда даже и оркестръ музыки, принадлежавшiй тогдашнему пензенскому губер­натору, Александру Алексѣевичу Панчулидзеву. На актахъ этихъ сперва, конечно, прочитывался отчетъ гимназiи за истекшiй годъ, а за тѣмъ начинали раздаваться награды отличившимся ученикамъ, которыя раздавались обыкновенно или губернаторомъ, или архiереемъ. Послѣ наградъ мы начинали читать разныя рѣчи и стихотворенiя. Такъ какъ я хорошо владѣлъ нѣмецкимъ языкомъ, то мнѣ на этомъ языкѣ и приходилось читать рѣчи. Обыкновенно онѣ начинались такъ: Gееhrtеstе Аnwеsеnden и т. д. Въ произнесенiи этихъ рѣчей мы упражнялись заранѣе, сопровождая ихъ извѣст­ными жестами и подходящею мимикой. Тутъ же въ этомъ же актовомъ залѣ стоялъ столъ, покрытый краснымъ сукномъ, на которомь и были разложены въ живописномъ безпорядкѣ ученическiя классныя работы. Я никогда не умѣлъ рисовать, и каково же было мое изумленiе, когда однажды на этомъ столѣ я увидалъ голову Спасителя, нарисованную тушью, а внизу подпись: «рисовалъ ученикъ 4 класса И. Саловъ». Оказывается, голову эту рисовалъ самъ учитель Жидковъ, за что мать была ему очень признательна и отъ умиленiя даже расплакалась.

— Посмотрите, — говорила она, — какъ мой Илюша рисуетъ-то! И картина эта пошла по рукамъ публики, а я едва поспѣвалъ на всѣ стороны раскланиваться.

Когда я былъ въ младшихъ классахъ, жили мы на Верхней Пе­шей улице въ домѣ учителя музыки Кабаневскаго, рядомъ съ большимъ домъ Лысова. Домъ этотъ, стоявшiй посреди огромнаго двора, скорѣе походилъ на деревенскую усадьбу. По бокамъ этого дома возвышались службы, а позади дома паркъ. Вотъ въ этомъ-то паркѣ я съ своимъ товарищемъ, сосѣдомъ по квартирѣ, нѣкiимъ Чупахинымъ, и занимался ловлей птичекъ. Ловили мы ихъ силками, западками и сѣтью, почему даже очень часто не ходили въ гимназiю. Паркъ этотъ, состоявшiй изъ большихъ липовыхъ деревьевъ и наполнявшiйся весной соловьями, производилъ на меня грандiозное впечатлѣнiе. Зайду, бывало, въ этотъ паркъ, усядусь на какой-нибудь полусгнившiй пень и, прислушиваясь къ опьяняющимъ трелямъ соловья, забуду про все и про всѣхъ.

Научныхъ экскурсiй или прогулокъ въ наше время не суще­ствовало, за то мы сами въ праздничные и воскресные дни сгова­ривались между собою и дѣлали свои экскурсiи за такъ называемую монастырскую рощу, за которой широко разстилались монастырскiе луга съ извивавшейся по нимъ рѣкою Сурой. Это была очень живописная мѣстность.

Мы брали съ собой закуску: самоваръ, чай, сахаръ, удочки, бредни и цѣлый день съ утра до ночи рѣзвились тамъ, какъ намъ хотѣлось. Нѣкоторые играли, а нѣкоторые ловили удочками или бреднями рыбу въ Сурѣ. Къ обѣду у насъ пылалъ гдѣ-нибудь котелокъ, и мы варили уху, но такую уху, какую не всегда приходи­лось ѣсть. Сурскiя стерляди и понынѣ отличаются своимъ вкусомъ. И вотъ изъ этихъ-то стерлядей мы варили уху слѣдующимъ образомъ: изъ мелкихъ стерлядокъ варили бульонъ, затѣмъ выкидыва­ли ихъ, а въ бульонъ клали новыхъ стерлядей, болѣе крупныхъ. Раковъ ловилась тамъ масса, а потому раки эти во время нашего обѣда, который происходилъ тутъ же вокругъ котла, лежали цѣлыми грудами. А послѣ обѣда опять игры, хоровое пенiе, купанье, и мы веселились, какъ можетъ только веселиться цвѣтущая и свѣжая юность. А что всего было восхитительнѣй — это то, что полнѣйшая свобода и отсутствiе какихъ бы то ни было надзирателей, гувернеровъ и вообще гимназическаго начальства. Иногда присо­единялись къ нашей веселой толпѣ и семинаристы.

И вотъ какой былъ однажды со мной случай. Я и одинъ изъ бурсаковъ, нѣкто Гаврiилъ Разумовскiй, купались въ Сурѣ. Замѣтивъ, что Разумовскiй, сорвавшись съ обрыва, началъ тонуть, я протянулъ ему руку, но на ногахъ не удержался и вмѣстѣ съ нимъ попалъ въ омутъ. Подтянувъ меня къ себѣ, Разумовскiй сѣлъ на меня верхомъ и такъ прижалъ мнѣ руки, что я не могъ двинуться. Сидѣвшiе на берегу думали, что мы шалимъ, и, глядя на насъ, подтрунивали. Я помню, что опустившись на дно, я поползъ по немъ, но что было дальше — не помню. Опомнился я только тогда, когда очутился на песчаномъ и отлогомъ берегу Суры, по которому съ испуга долгое время продолжалъ ползти и везти на себѣ Гаврiила Разумовскаго. Съ той поры и до самой старости я всегда былъ крайне остороженъ, когда приходилось купаться въ открытой и незнакомой рѣкѣ. Не знаю, цѣла ли та монастырская поляна, такъ какъ теперь мимо самаго монастыря пролегаетъ железная дорога, строящаяся со Ртищева на Пензу.

Помнится мнѣ, что одно время гимназiю нашу, кажется, по слу­чаю ремонта, перевели временно въ помѣщенiе уѣзднаго училища. Домъ уѣзднаго училища былъ какъ разъ напротивъ духовной семинарiи и противъ той улицы, которая спускалась къ рѣкѣ Пензѣ и упиралась въ такъ называемый Казанскiй мостъ. И гимназистовъ, и семинаристовъ распускали въ одинъ и тотъ же часъ, и тогда между нами непремѣнно завязывалась драка, кончавшаяся обык­новенно тѣмъ, что семинаристы, отличавшiеся и ростомъ, и дородствомъ, одерживали надъ нами верхъ и буквально загоняли насъ въ мелководную рѣку Пензу, изъ которой всѣ, перепачканные грязью, и выходили только тогда, когда семинаристы съ хохотомъ расходились по домамъ. Драки эти повторялись почти ежедневно.

Во время моего пребыванiя въ гимназiи однимъ изъ моихъ любимѣйшихъ развлеченiй было посѣщенiе театра. Пенза отличалась тогда преобладанiемъ дворянскаго элемента, среди коего было много любителей драматическаго искусства, одного изъ которыхъ могу назвать, наприм., Ивана Николаевича Горсткина, до того любившаго драматическое искусство, что въ его домѣ былъ устроенъ театръ, который, кажется, до сихъ поръ еще существуетъ.

Въ Пензѣ въ мое время содержалъ труппу нѣкто Залѣсскiй, вся семья котораго играла на сценѣ.

Пензенскiй театръ не отличался особою изящностью, но все-таки имѣлъ, помнится мнѣ, три яруса ложь, галлерею и довольно помѣстительный партеръ. Вся бѣда была въ томъ, что онъ освѣщался такъ же, какъ и гимназiя, масляными лампами. На потолкѣ, конечно, висѣла люстра и, конечно, зрителямъ галлерей препят­ствовала смотрѣть на сцену. Былъ при театрѣ и буфетъ съ гро­мадными графинами водки и кое-какими закусками. Папиросы тог­да еще не были въ ходу, а курили трубки и табакъ Василiя Андрее­вича Жукова, а потому въ буфетѣ было устроено нѣсколько горокъ для чубуковъ и трубокъ, которыми посѣтители и могли пользовать­ся за извѣстную плату. Люди небрезгливые курили прямо изъ чубуковъ, не разсуждая о томъ, у кого во рту былъ предварительно этотъ чубукъ, но брезгливые требовали непременно, чтобы въ чубукъ было воткнуто гусиное перышко, каковыхъ и заготовлялось великое множество. Нечего говорить, что когда публика закуритъ эти трубки, то въ буфеть не было возможности войти, а ежели къ втимъ дымнымъ облакамъ мы прибавимъ еще копоть отъ лампъ и запахъ водки, то можно судить, на что былъ похожъ этотъ буфетъ. Пива тогда еще не пили, о лимонадахъ и шипучихъ водахъ никто не имѣлъ понятiя, но за то меды варились такiе, какихъ теперь не встрѣтите. И вотъ тогдашняя публика, вмѣсто прохладительныхъ напитковъ, упивалась этими медами. Въ театрѣ играла му­зыка губернатора Панчулидзева, и спектакли ранѣе его появленiя начинаться не могли. Я отлично это помню. Бывало, оркестръ играетъ, назначенный для спектакля часъ проходилъ, а занавѣсъ все-таки не поднимается. Выражать свое нетерпѣнiе тогдашняя публи­ка не смѣла, да никому и въ голову не приходило, а всѣ сидѣли и молча ожидали появленiя его превосходительства. Но вотъ въ пар­терѣ появился полицеймейстеръ Клушинъ и объявляетъ: «губернаторъ ѣдетъ», а вслѣдъ за этимъ въ партерѣ показывается и самъ Панчулидзевъ. Это былъ старикъ средняго роста, гладко острижен­ный и гладко выбритый. Взглядъ у него былъ строгiй, быстрый, носъ орлиный, вообще типъ лица не русскаго происхожденiя, но тѣмъ не менѣе старикъ производилъ впечатленiе крайне симпатич­ное. Одѣвался онъ всегда щеголевато и въ театръ являлся не иначе, какъ во фракѣ и съ двумя звѣздами. «Губернаторъ, губернаторъ», — раздавалось въ партерѣ шепотомъ, а онъ быстро направлялся къ первому ряду, раскланивался во всѣ стороны, а достигнувъ своего мѣста, опускался въ кресло. И вотъ именно въ этотъ-то моментъ занавесъ взвивался, и начинался спектакль. Мнѣ, мальчишкѣ, все это даже очень нравилось, и я находилъ это совершенно приличнымъ и необходимымъ. Мнѣ нравилась и осанка губернаторская, и его молнiеносный взглядъ, и даже слѣдовавшая за губернаторомъ фигура полицеймейстера.

Точно такiе торжественные входы совершалъ Панчулидзевъ и въ соборъ, съ тою только разницей, что въ соборѣ губернаторскаго появленiя не ожидали, а начинали литургiю въ свое время.

Труппа Залѣсснаго прiѣзжала въ Пензу лишь на лѣтнiй сезонъ, такъ какъ зимой играла, кажется, въ Саратовѣ. Залѣсскiй и нѣкоторые артисты и артистки въ большинствѣ случаевъ снимали себѣ квартиры на Верхней Пѣшей улицѣ, во флигелѣ при домѣ ге­нерала Юшкова. Это былъ домикъ о пяти окнахъ съ мезониномъ и был наискось отъ нашей квартиры, такъ что, отправляясь въ гимназiю, мнѣ каждый разъ приходилось проходить мимо этого домта. Дѣло прошлое... по нѣкоторымъ артисткамъ я вздыхалъ, а потому и судите о томъ волненiи, которое я испытывалъ, проходя то этого домика, особливо, когда у растворенныхъ оконъ сидѣли артистки съ работой въ рукахъ и посматривали на проходящихъ. На досугѣ ли тутъ было думать объ алгебрѣ, да геометрiи?

Охотникъ былъ до театровъ и Николай Васильевичъ Птенцовъ. Заведешь, бывало, съ нимъ рѣчь о вчерашнемъ спектаклѣ и на душѣ снова сдѣлается легче. Я помню въ труппѣ Залѣсскаго комика Михайлова, у котораго, кажется, было двѣ дочери: одна была водевильная актриса, а другая — танцовщица, танцовавшая въ ди­вертисментахъ. Пьесы давались въ то время трагическiя, наприм.: Уголино, Цампа или дочь разбойника, Эсмеральда, Тридцать лѣтъ или жизнь игрока и т. п.

Помню я, былъ у Залѣсскаго трагикъ Карауловъ, такъ тотъ, бывало, такого нагонитъ страху, что всю ночь не заснешь. Помню даже, какъ этотъ Карауловъ въ пьесѣ Уголино, когда онъ былъ заточенъ въ тюрьму, пишетъ что то на стѣнѣ углемъ, а потомъ вдругъ, съ ужасомъ отскочивъ отъ написаннаго, бросаетъ въ надпись углемъ и разражается громовымъ хохотомъ. Хохотъ этотъ всегда производилъ потрясающiй эффектъ. Залъ оглашался рукоплесканiемъ, а я, вскочивъ съ мѣста, оралъ: Караулова, Караулова! За то, когда, бывало, послѣ этого Уголино начинался какой-нибудь водевиль и на сцену выходилъ Михайловъ у меня словно гора сваливалась съ плечъ и я буквально отдыхалъ отъ ужасовъ предыдущей пьесы. Помню я, когда Милославскiй былъ въ Пензѣ освистанъ въ пьесѣ 30 лѣтъ или жизнь игрока, то я, чуть не молившiйся на Милославскаго, до того расплакался, что вынужденъ былъ бежать изъ зала. Меня поразили тѣ козни, жертвою которыхъ сдѣлался этотъ талантливый артистъ, именно славившiйся исполненiемъ этой пьесы. Любилъ я и Берга, который былъ тогда еще женатъ на первой женѣ, вскорѣ умершей. Въ Эсмеральдѣ онъ игралъ синдика, а жена — заглавную роль. Помню я то ужасно тро­гательное впечатлѣнiе, которое производила на меня сцена съ башмачкомъ. Нравился мнѣ въ этой пьесѣ и Карауловъ въ роли Квазимодо. Тогда онъ мнѣ казался такимъ добрымъ и ласковымъ уродомъ, что я готовъ былъ броситься на сцену, чтобы обнять и расцѣловать его.

На Петровъ день въ Пензѣ открывалась такъ называемая Пе­тропавловская ярмарка. На ярмаркѣ этой строился огромный тесовый балаганъ, въ которомъ и давались театральныя представленiя. Это было каникулярное время, и ежели намъ случалось почему-либо оставаться въ Пензѣ, то я цѣлые дни проводилъ въ этомъ театрѣ. По знакомству съ Бергомъ и его женой мнѣ разрѣшалось присут­ствовать при репетицiяхъ, ходить за кулисы, на сцену, и вообще я тамъ былъ своимъ человѣкомъ. Вотъ однажды Залѣсскiй подхо­дитъ ко мнѣ:

— Послушайте, мамочка, — говоритъ онъ мнѣ (у него была привычка говорить «мамочка»), — сегодня идетъ у насъ Русалка, а у меня русалокъ-то не хватаетъ, не поплаваете ли вы у меня сегодня?

Признаться, я этого не ожидалъ.

— Какъ, гдѣ плавать? — спрашиваю я.

— Да вы, мамулечка, не бойтесь: плавать не придется, а вы пройдите только раза два-три промежъ водяныхъ декорацiй, пома­хивайте вотъ этакъ головой (онъ показалъ, какъ надо помахивать), а руками махайте, какъ будто плывете.

И, схвативъ меня за руку, онъ побѣжалъ къ водянымъ кулисамъ и показалъ, что именно я долженъ былъ продѣлать. Мнѣ было тогда лѣтъ 12-13, и я тотчасъ же согласился быть русалкой. Въ этотъ же день вечеромъ на меня надѣли какую-то рубашку, обна­жили шею и плечи, и я въ компанiи съ другими русалками плавалъ взадъ и впередъ по рѣкѣ и былъ очень доволенъ. За то мать, когда узнала о моемъ поступленiи въ число русалокъ, преисправно на­казала меня, и съ тѣхъ поръ уже я никогда русалкой не былъ.

На Петровскую ярмарку прiѣзжалъ обыкновенно и циркъ, ко­торый въ то время назывался не циркомъ, а труппою волтижеровъ. Труппа эта возвещала обыкновенно гражданамъ о своемъ прибытiи не афишами, а просто разъѣзжала по улнцамъ въ своихъ блестящихъ костюмахъ, оглашая воздухъ трубными звуками. Когда совершалось ото шествiе, то труппу сопровождала цѣлая толпа зѣвакъ и уличныхъ мальчишекъ, а окна домовъ быстро распахива­лись, и изъ нихъ высовывались головы обывателей. Волтижеры эти не мало портили дѣла драматической труппы, и актеры, бывало, не безъ злобы относились къ представленiямъ этой труппы. Представленiя эти были самыя примитивныя: по канатамъ, наприм., хо­дили съ длинными шестами, которые служили балансомъ, а когда волтижеръ терялъ равновѣсiе, то просто-на-просто упирался этимъ шестомъ въ землю, причемъ лицо его искажалось отъ страха упасть съ каната. Клоуновъ въ то время не было, а были либо простые паяцы, либо кто-нибудь изъ труппы выводилъ танцевавшую со­бачку, либо обезьянку.

Я хотя и посѣщалъ эти представленiя, но особеннаго влеченiя къ нимъ не чувствовалъ. Бывалъ я на нихъ только тогда, когда прочему-либо въ театрѣ не было спектаклей.

— А вы никакъ, мамулечка, вчерась у волтижеровъ были?

— Былъ, — каялся я, — да вѣдь и вы, кажется, были? — прибавлялъ я.

— Ахъ, мамулечка, да вѣдь я дѣлаю это изъ вѣжливости, — и они у насъ бываютъ, такъ надо же визитъ отдать, а вы-то съ какой стати? Ай-ай-ай!

За то когда кончалась ярмарка и когда труппа Залѣсскаго куда-то уѣзжала, я чувствовалъ себя положительно какъ бы осиротѣвшимъ. Сѣренькiй домикъ Юшкова пустѣлъ, ставни его оконъ запирались, и, когда я проходилъ мимо него, у меня невольно вырывался тяжелый вздохъ изъ груди.

Лѣтъ десять тому назадъ въ Саратовѣ я былъ въ театрѣ и во время какого-то антракта зашелъ въ буфетъ. Вдругъ подходить ко мнѣ какой-то дряхлый старичокъ, согбенный и, потирая руками, ласково проговорилъ:

— А вы не узнаете меня, Илья Александровичъ?

— Виноватъ, — говорю, —не узнаю.

— Я — Залѣсскiй.

Я прямо въ восторгъ пришелъ, увидавъ его живымъ, обнялъ старика, расцѣловалъ его, и въ ту же минуту передо мной словно снова воскресла моя юность и то счастливое время, когда я былъ русалкой.

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 7, с. 11-27.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

III

III.

Изъ всѣхъ пензенскихъ знакомыхъ моей матери болѣе всего сохранились въ моей памяти бывшiй въ то время вице-губернаторомъ Иванъ Васильевичъ Олферьевъ, Елизавета Филипповна Вигель (родная сестра Филиппа Филипповича Вигель, когда-то печа­тавшего въ Русскомъ Вѣстникѣ свои интересныя замѣтки) и Людмила Григорьевна Захáрьина, мать нынѣшней медицинской зна­менитости. Я уже сказалъ прежде, что первая жена моего отца бы­ла сестра Ивана Васильевича Олферьева. Мы считались съ послѣднимъ какъ бы въ роднѣ и были приняты въ его домѣ какъ бы членами его семьи. Это былъ старикъ лѣтъ пятидесяти, крайне добро­душный и честнѣйшiй. Недвижимаго имѣнiя онъ, за исключенiемъ небольшого дома въ Пензѣ на Верхней Пѣшей улицѣ, въ которомъ и жилъ, — не имѣлъ, и существовалъ лишь тѣмъ жалованьемъ, ко­торое получалъ и которое въ то время было, кажется, не особенно значительное. Тѣмъ, не менѣе, однако, въ домѣ его постоянно останавливались всѣ его родные и хорошiе знакомые. Онъ имѣлъ пару лошадей и въ хорошую погоду ѣздилъ обыкновенно въ пролеткѣ, а въ дурную — въ двухмѣстной каретѣ на стоячихъ рессо­рахъ. Какъ теперь смотрю на него, ѣдущаго въ своей каретѣ въ губернское правленiе съ какимъ-то орденомъ на шеѣ и въ сѣрой шинели съ бархатнымъ воротникомъ. Всѣ уважали его въ Пензѣ за его честность и прямоту. Родной брать его, Павелъ Васильевичъ Олферьевъ (гепералъ-лейтенантъ), когда-то командовалъ корпусомъ и былъ въ большой силѣ. У него было свое имѣнiе въ Пензѣ и онъ кое-когда прiѣзжалъ въ Пензу. Ивану Васильевичу очень часто приходилось исправлять должность губернатора, что мнѣ всегда очень нравилось, такъ какъ въ это время у подъѣзда его дома всегда стоялъ верховой жандармъ. Форма тогдашнихъ жандармовъ не походила на теперешнюю. Тогда у нихъ мундиры ши­лись фраками, на плечахъ были густые еполеты, на головѣ каска съ причудливо выгнутыми волосяными плюмажами, на груди мота­лись аксельбанты, а усы были всегда до того густо нафабрены, что имѣли видъ стальныхъ, и бѣлыя перчатки съ такими же бѣлыми крагами. Другой такой же жандармъ торчалъ обыкновенно въ его передней. Прiйдешь, бывало, къ Ивану Васильевичу и не налю­буешься на этихъ жандармовъ.

За то въ самомъ Иванѣ Васильевичѣ не было ничего воинственнаго. Одѣвался онъ по-стариковски, нюхалъ табакъ изъ зо­лотой табакерки и ласково улыбался, разговаривая со иной. Онъ очень любилъ покушать и кушалъ хотя и тяжело, но вкусно; въ особенности онъ любилъ гречневую вашу, которую всегда обильно пропитывалъ сливочнымъ масломъ, прихлопывалъ ложкой, такъ что каша принимала видъ лепешки, и потомъ аккуратно бралъ ее ложкой, приглаживая края каши. За столомъ у него всегда была бутылва хересу, котораго онъ и выпивалъ за обѣдомъ рюмви двѣ. Мнѣ никогда не случалось видѣть, чтобъ онъ былъ одинъ: всегда у него кто-нибудь гостилъ, даже случались такiе гости, которые прiѣзжали въ нему цѣлыми семьями и жили подолгу. И всегда Иванъ Васильевичъ былъ радъ гостямъ.

Очень любилъ я, вогда къ Ивану Васильевичу приходилъ съ докладомъ какой-нибудь чиновникъ. Иванъ Васильевичъ усажи­вался, бывало, за свой письменный столъ, а я забивался куда-ни­будь въ уголъ и слѣдилъ за выраженiями лицъ какъ Ивана Василье­вича, такъ и чиновника. Чиновникъ доложить, бывало, бумагу и, доложивъ, передастъ ее для подписи. Помню, разъ, когда чиновникъ подсунулъ бумагу Ивану Васильевичу, тотъ вдругъ освирѣпѣлъ и, швырнувъ бумагу на полъ, ударилъ кулавомъ по столу.

— Я уже сказалъ, что не подпишу этой бумаги!

Лицо чиновника приняло какое-то умильное выраженiе и, почтительно пригнувшись къ уху, онъ что-то прошепталъ.

Иванъ Васильевичъ разсвирѣпѣлъ еще пуще.

— А хотя бы и самъ чортъ желалъ, и тогда не подпишу! Пусть подписываютъ другiе... — И бумага опять полетѣла на полъ.

— Такъ и прикажете доложить? — спросилъ чиновникъ.

— Такъ и доложите... Не подпишу.

Такъ и не подписалъ. А между тѣмъ, какъ я узналъ впослѣдствiи, бумага эта очень интересовала нѣкоторыхъ высокопоставленныхъ лицъ.

Елизавета Филипповна Вигель была древняя-раздревняя ста­рушка, согбенная, худая и ходила не иначе, какъ съ костылемъ, постувивая имъ по полу. ѣздила она въ каретѣ цугомъ, непремѣнно съ двумя лакеями на запяткахъ, одѣтыми въ ливреи и треугольныя шляпы.

Послѣ, много лѣтъ спустя, когда я быль въ Москвѣ на первомъ представленiи драмы Островскаго Гроза и когда вышла на сцену старуха съ двумя лакеями, то я даже вздрогнулъ, подумавъ, что это явилась Елизавета Филипповна Вигель.

Она была крайне набожная и богомольная старуха, чуть не каждый день ѣздила къ обѣднѣ и, прiѣхавъ въ церковь, первымъ дѣломъ начинала прикладываться къ иконамъ, а иконамъ, которыхъ не могла достать, посылала воздушные поцѣлуи. У нея были любимыя иконы, которыя она особенно чтила и къ которымъ прикла­дывалась не только губами, но даже и лбомъ. Въ числѣ этихъ-то любимыхъ иконъ была икона Николая Чудотворца съ выпуклыми сапожками. Однажды какъ-то Елизавета Филипповна пожелала ви­деть эту икону у себя въ домѣ, о каковомъ желанiи и сообщила мѣстному священнику.

— Только смотри, отецъ, того самаго угодника, про котораго я тебѣ говорила.

Священникъ обещалъ, но когда пришло время нести икону къ Елизаветѣ Филипповнѣ, даже забылъ про свое обѣщанiе. Онъ вспомнилъ о немъ только на полдорогѣ: «ну, да сойдетъ, — подумалъ онъ, — со слѣпу-то и не разберетъ даже». И вотъ икона была при­несена въ домъ къ Елизаветѣ Филипповнѣ, которая по старости лѣть плохо видѣла, но когда Елизавета Филопповна приложилась къ образу и ощутила, что сапожки у Николая угодника были не­выпуклы, то вышла изъ себя и даже хотѣла отправить икону назадъ, да уговорилъ кое-какъ священникъ.

Захарьины были собственно саратовскiе мелкопомѣстные помѣ­щики, и нынѣшняя знаменитость обучалась, сколько мнѣ помнится, въ саратовской гимназiи, но его мать Людмила Григорьевна почему-то очень часто прiезжала въ Пензу, подолгу гостила тамъ и всегда ходила къ моей матери, такъ какъ была съ ней очень дружна.

Людмила Григорьевна была iудейскаго вероисповѣданiя, но приняла православiе. Ее очень тревожило непониманiе нѣкоторыхъ религiозныхъ вопросовъ, и тревожило до такой степени, что она вчастую расплакивалась... И вотъ въ такiе-то именно моменты она всегда обращалась съ просьбой къ матери съѣздить съ нею въ пре­освященному Амвросiю, тому самому, который у насъ освящалъ въ Никольскомъ цервовь и котораго мать моя искренно чтила. И вотъ я помню, что Людмилу Григорьевну очень безпокоилъ слѣдующiй текстъ Св. Писанiя: «блаженни убивающiе свои младенцы о камни». Помнится мнѣ, что и я присутствовалъ у преосвященнаго, когда онъ объяснялъ ей это мѣсто такимъ образомъ, что подъ словомъ «младенецъ» слѣдовало разумѣть зародыши страстей нашихъ. Я въ это время, будучи въ гимназiи, зубрилъ катехизизъ и, услыхавъ тавое объясненiе преосвященнаго Амвросiя, вспомнилъ слѣдующiй вопросъ катехизиса: «какъ сiе нужно понимать?» — и отвѣтъ на этотъ вопросъ: сiе надо понимать духовно... И мнѣ такъ сдѣлалось смѣшно, что, вѣроятно, я разсмѣялся бы, еслибъ не ѣлъ въ это время моченое яблоко, до которыхъ Амвросiй быль большой охотникъ и которыми угощалъ своихъ гостей.

Людмила Григорьевна была женщина маленьваго роста, худень­кая, согбенная и съ больными глазами, изъ которыхъ постоянно точились слезы, а такъ какъ она безпрерывно ихъ вытирала платкомъ, то и имѣла какой-то плаксивый видь. Когда она смотрѣла на васъ, она смотрѣла всегда искоса, какъ будто плохо видѣла васъ, и осматривала всегда съ ногъ до головы. Сколько ей тогда было лѣтъ, я не знаю, но думаю, что лѣтъ за сорокъ. Одѣвалась она весьма скромно: въ темное платье съ кружевною пелериной и почти всегда въ рукахъ у нея былъ ридикюль. Одновременно съ нею прiѣзжала къ намъ и ея дочь Елизавета Антоновна, девушка лѣтъ 16-17, вышедшая замужъ за князя Мансурова (ежели тольво не ошибаюсь въ фамилiи, но хорошо помню, что за князя). Бывалъ у насъ и этотъ князь, и чуть ли не у насъ въ домѣ познакомились эти молодые люди. Надо думать, что смолоду Людмила Григорьевна была очень хороша, а потому и не мудрено, что дочь ея была очень красивая дѣвушва. Она была очень веселаго и симпатичнаго харавтера. Старика Захарьина я почему-то никогда не видалъ, а потому не имѣю о немъ ни малѣйшаго представленiя. Помню, что когда нынѣшняя знаменитость кончила курсъ въ гим­назiи, то Людмила Григорьевна, не имѣя средствъ отправить сына въ университетъ, обратилась въ знавомымъ съ просьбою помочь ей въ этомъ и открыть подписку.

Прiѣзжалъ въ Пензу по дѣламъ службы и мой опекунъ Алексѣй Алексѣевичъ Тучковъ. Алексѣй Алексѣевичъ почему-то былъ не въ ладахъ съ губернаторомъ Панчулидзевымъ, и когда попадалъ къ намъ въ домъ прямо отъ губернатора, то всегда былъ разстроенъ и не въ духѣ. За то въ другое время всегда былъ веселъ и говорливъ и сообщалъ много анекдотовъ о бывшей въ то время француз­ской революцiи. Однажды, прiѣхавъ къ намъ, онъ вынулъ изъ кар­мана какую-то книжечку и, обратясь къ матери, весело проговорилъ:

— Представьте, что обо мнѣ написалъ нашъ поэтъ Денисъ Васильевичъ Давыдовъ.

И онъ принялся читать какое-то стихотворенiе, увязывая пальцемъ на слѣдующiя строки:

А глядишь, нашъ Лафайетъ,
Бруть или Фабрицiй
Мужиковъ подъ прессъ кладетъ
Вмѣстѣ съ свекловицей...

И, расхохотавшись, прибавилъ:

— Какъ вамъ это понравится?

— Почему же вы думаете, что это именно про васъ говорится? Развѣ у васъ у однихъ свеклосахарный заводъ?

— Конечно, не у одного, но я одинъ, которому дѣлаютъ честь называть Лафайетомъ. Но поэтъ ошибся: 1) я не Лафайетъ, а 2) мужиковъ подъ прессъ не кладу... Думаю, что всему виной моя борода, обрить которую ко мнѣ пристаютъ.

И дѣйствительно, я никогда не слыхалъ, чтобы кто-нибудь изъ крѣпостныхъ людей Тучкова враждебно къ нему относился, а, напротивъ, всѣ любили его и отзывались о немъ,какъ о самомъ «про­стомъ» баринѣ.

Жиль онъ въ своемъ имѣнiи, селѣ Яхонтовѣ. У него былъ, по­мнится мнѣ, очень красивый домъ, окруженный садомъ, совсѣмъ не похожiй на обыкновенные помѣщичьи дома. Онъ даже и жиль не тавъ, какъ жили помѣщики того времени, а какъ-то по-иному, не по-русски. Въ то время дочери его не были еще замужемъ и при нихъ состояла гувернантка француженка м-ль Мишель. Разго­воры въ домѣ Алексѣя Алексѣевича происходили на французскомъ языкѣ, и барышни одѣвались совсѣмъ не такъ, какъ одѣвались дру­гiе. Наталья Алексѣевна, впослѣдствiи Огарева, была очень весе­лая и бойкая барышня, къ которой я питалъ не только симпатiю, но нѣчто даже болѣе серьезное... Помнится мнѣ, что моя комната приходилась надъ комнатою барышенъ, такъ что мое окно было какъ разъ надъ ихъ окномъ. И вотъ, воротясь въ свою вомнату, я, бывало, начиналъ угощать ихъ разными сластями: грушами, сли­вами, персиками, которыя и спускалъ имъ. привязавъ къ ниточкѣ.

Однажды я до того замечтался, что, улегшись въ постель, забылъ потушить свѣчу, которая стояла возлѣ моей кровати на соломенномъ стулѣ. Опрокинулъ ли я свѣчу, или она сама обгорѣла и упала, я не помню, помню только, что меня пробудилъ какой-то яркiй свѣть, бросавшiйся мнѣ прямо въ глаза. Я проснулся, бро­сился въ испугѣ съ постели и только тогда увидалъ горѣвшiй стулъ. Въ комнатѣ былъ рукомойникъ, изъ котораго я принялся тушить пожаръ. Однако, дѣло кончилось благополучно и о пожарѣ этомъ, конечно, никто бы не узналъ, еслибъ вода не протекла въ комнату барышенъ.

Иванъ Николаевичъ Горсткинъ, о которомъ я уже упоминалъ, былъ очень друженъ съ Тучковымъ, постоянно сопровождалъ его и бывалъ у насъ. Въ то время онъ былъ женатъ, кажется, на Олсуфьевой, ему тогда было лѣть пятьдесятъ. Онъ имѣлъ типичное лицо съ выдающимися впередъ подбородкомъ и нижнею челюстью, почему лицо его имѣло крайне саркастическое выреженiе, высокiй лобъ и болышiе выразительные глаза. Я уже сказалъ, что это былъ страстный любитель, театральнаго дѣла, построившiй въ своемъ домѣ описанный мною театръ. Кабинетъ его былъ какъ разъ подъ сценой и изъ этого кабинета былъ ходъ за кулисы. Въ этомъ-то театрѣ въ зимнее время и давались любительскiе благотворитель­ные спектакли, которые всегда привлекали массу публики и всегда приводили ее въ восхищенiе. Горсткинъ былъ режиссеромъ этихъ спектаклей и всегда въ нихъ участвовалъ. Лучшими исполнителями считались тогда Иванъ Николаевичъ Горсткинъ, Софья Алексѣевна Панчулидзева, Сушкова, Сергѣй Маркеловичъ Загоскинъ (племянникъ писателя М. Н. Загоскина), гг. Всеволожскiй, Соболевскiй и друг. Спектакли эти отличались, помимо прекраснаго исполненiя, и роскошною обстановкой, когда таковая требовалась. Приносилась изящная мебель, сцена украшалась растенiями, картинами, брон­зой... Какъ теперь помню одинъ спектакль, на которомъ давались: Параша Сибирячка и водевиль Андрей Степановичъ Бука. Па­рашу играла Софья Алексѣевна Панчулидзева, а отца, т.-е. сосланнаго, Иванъ Николаевичъ Горсткинъ. Андрея Степановича Буку исполнялъ Соболевскiй. Спектакль этотъ былъ настолько удаченъ, что до сихъ поръ врѣзался въ моей памяти.

По окончаши этихъ спектаклей занавѣсъ обыкновенно поды­мался, и на сценѣ происходили танцы, а затѣмъ накрывались сто­лы и подавался ужинъ. Злые языки того времени (а когда только ихъ не было и когда только ихъ не будетъ?) говорили, что всѣ эти ужины дѣлались на счетъ бѣдныхъ, но я полагаю, что эта была клевета, такъ какъ любители были люди весьма богатые и дѣйствительно заботившiеся о бѣдныхъ. Ничего нѣтъ удивительнаго послѣ этого, что спектакли эти длились почти до разсвѣта и что очень часто участвовавшiе оставались тамъ до утра. О спектакляхъ этихъ обыкновенно печатались отчеты въ мѣстныхъ губернскихъ вѣдомостяхъ, сопровождавшiеся рецензiями. Кромѣ Губернскихъ Вѣдомостей, въ Пензѣ мѣстныхъ газетъ не было, кажется, нѣтъ даже и теперь, когда значительно развилась провинцiальная прес­са. Въ втомъ случай нельзя не упрекнуть городъ Пензу.

Съ наступленiемъ каникулъ мы обыкновенно уѣзжали въ де­ревню, въ село Никольское. Для этого нанимался ямщикъ, который за извѣстную плату и долженъ былъ доставить насъ изъ Пензы до Никольскаго, которое было отъ Пензы верстахъ въ 160-170. За­прягался обыкновенно четверикъ лошадей въ громадную тяжелую коляску, нагружались туда всевозможные чемоданы, узлы и подушки, и вотъ на эти то подушки разсаживались и мы, т.-е. мать, я, братъ, двѣ горничныхъ и собачонка Эсперка. Помню, что ям­щикъ, прежде чѣмъ пускаться въ путь, бралъ въ руки эту соба­чонку и давалъ каждой лошади обнюхать ее.

— Это зачѣмъ ты делаешь? — спросилъ я однажды ямщика.

— Чтобы лошади не потѣли, — отвѣчалъ ямщикъ.

И я былъ вполнѣ увѣренъ, что ямщикъ правъ и что лошади потѣть не будутъ, хотя почти всегда лошади, не успѣвъ сделать 5-6 верстъ, были уже въ мылѣ. Но ямщикъ приписывалъ это жаркому времени, а нисколько не собачкѣ и не тяжести экипажа.

Мнѣ и брату сидѣть въ этой колясѣи было хуже другихъ: такъ какъ сажали насъ обыкновенно въ середину, то насъ придавливали либо горничныя, либо мать, либо какiе-нибудь узлы и подушки, почему я очень часто садился либо на козлы, рядомъ съ ямщикомъ, либо къ лакею на заднее сидѣнье. Несмотря, однако, на столь не­удобное путешествiе, мы съ братомъ всегда восторгались, оставляя пыльный городъ... И стоило только выѣхать намъ въ поле, какъ мы выскакивали изъ экипажа, а за нами выскакивала и Эсперка и бѣжали, что было мочи, восхищаясь и полями, и лѣсами и даже той песчаной дорогой, которой приходилось бѣжать, утопая ногами въ пескѣ. Очень радовался этому и ямщикъ, такъ какъ тоже слѣзалъ съ козелъ и шелъ пѣшкомъ рядомъ съ экипажемъ. Мать мою это очень сердило, такъ какъ приходилось ѣхать шагомъ.

— Ну, не замай ихъ, барыня, пущай побѣгаютъ... Поди, имъ въ городѣ-то прискучило сидѣть на одномъ мѣстѣ... Пущай порѣзвятся!

Но ямщикъ хлопоталъ, конечно, не объ насъ, а о своихъ лошадяхъ, которымъ представлялся случай пройтись шагомъ.

Путешествiе это продолжалось обыкновенно дня три-четыре. Для кормежки лошадей мы заѣзжали на постоялые дворы, а ночевать обыкновенно потрафляли въ какой- нибудь городъ, либо къ кому-ни­будь изъ знакомыхъ.

Какъ теперь помню, что первымъ нашимъ ночлегомъ былъ го­родъ Мокшанъ, по рѣкѣ Мокшѣ. Въ этомъ-то городѣ Мокшанѣ былъ у насъ такой случай.

Остановились мы на ночевку въ какомъ-то низенькомъ домѣ. Мнѣ постлали постель на полу подъ открытымъ окномъ. Рядомъ съ этимъ окномъ въ простѣнкѣ стоялъ столъ, къ которому и были прислонены мои подушки. Въ этой же комнатѣ расположились и мать, и братъ, и одна изъ горничныхъ. Мать, раздѣвшись, положила свои часы на тоть столъ, который былъ въ моемъ изголовьѣ. Утомлен­ные дорогой, а пуще всего той жарой, которая царила весь день, мы вскорѣ заснули. Ночь была лунная, свѣтлая. Долго ли я спалъ, я не помню, помню только, что, какъ-то проснувшись ночью, я вижу, что надъ моимъ лицомъ протянулась чья-то рука изъ окна. Я до того перепугался, что не смѣлъ пошевельнуться и только успоко­ился тогда, когда рука эта скрылась, а подъ окномъ послышались чьи-то удалявшiеся торопливые шаги. Завернувшись въ одѣяло, я снова заснулъ и проспалъ до самаго утра. Когда подали самоваръ, мать приказала намъ вставать. Мы встали, умылись, одѣлись и сѣли за чайный столъ. Но каково же было изумленiе матери, когда она убѣдилась, что часовъ ея нѣтъ.

Только тогда вспомнилъ я про ту руку, которую видѣлъ ночью, и сообщилъ объ этомъ матери. Услыхавъ это, горничная Прасковья даже руками всплеснула:

— Да вѣдь и я видѣла! — вскрикнула она. — Вотъ ей-Богу виделаi

— И видѣла, какъ онъ тянулся за часами? — спросила мать.

— Видѣла, матушка.

— Почему же ты не разбудила насъ?

— Невдомекъ было, матушка... Заспала...

Такъ часы матери и пропали.

А другой случай былъ слѣдующiй:

Остановились мы кормить лошадей на постояломъ дворѣ въ какомъ-то селѣ, и такъ какъ часъ былъ обѣденный, то мать и рѣшила тутъ пообѣдать. Хозяйка постоялаго двора, простая крестьянская баба, начала собирать обѣдъ, а я началъ разсматривать прибитыя къ стѣнѣ лубочныя картинки. Одна изъ этихъ картинокъ изобра­жала слѣдующее: на заднемъ планѣ возвышался сосновый лѣсъ, — лѣсъ, вымазанный за одинъ махъ зеленой краской, — а въ лѣсу два мужика, неистово колотившiе другъ друга. Внизу этой картины была слѣдующая надпись: «Два дурака дерутся, а третiй смотритъ». Вотъ я и принялся разыскивать, гдѣ же третiй мужикъ, и какъ я ни пялилъ глаза на зеленый лѣсъ, стараясь разыскать третьяго въ чащѣ этого лѣса, но разыскать никакъ не могъ. Только тогда я до­гадался, где именно быль третiй и, догадавшись, покатился со смѣха.

Вторую или третью ночь намъ приходилось ночевать у помѣщицы Ольги Васильевны Кошкаровой, большой прiятельницы ма­тери. Это была типичная старуха, пройти которую молчанiемъ нельзя. Она была дочь сельскаго дьячка и четырнадцати лѣтъ вы­шла замужъ за мѣстнаго помѣщика Кошкарова, по уши въ нее влюбившагося. Когда мы бывали у нея, ей было уже лѣтъ 60, но, несмотря на этотъ почтенный возрастъ, она была до крайности красива и эффектна и поразительно походила на Екатерину Вели­кую: такой же ростъ, также причесанные сѣдые волосы и та же свѣжесть лица.

Жила Кошкарова великолѣпно. Домъ ея былъ громадный, двух­этажный, съ большими комнатами, съ паркетными полами и огром­ною залой въ два свѣта. Меня больше всего удивляло, что въ дверяхъ каждой комнаты, вытянувшись стрункой, стоялъ лакей въ башмакахъ и чулкахъ. Лакеи эти торчали на своихъ мѣстахъ даже и тогда, когда въ комнатѣ никого не было. Кошкарова жила совер­шенно одна, такъ какъ дети ея были уже отдѣлены и жили по своимъ имѣнiямъ. Я очень любилъ, когда мы останавливались у Ольги Васильевны Кошкаровой: во-первыхъ, потому, что она была очень привѣтлива, а во-вторыхъ потому, что постели у нея были всегда такъ мягки и покойны и такъ хорошо приготовлены, что я, бывало, всегда спалъ у нея и не могъ до сыта наспаться. Мебель у нея была изящная, много картинъ, бронзы, статуй и непремѣнно въ каждой комнатѣ имѣлись часы подъ изящными стеклянными кол­паками. Часы эти шли такъ аккуратно, что, какъ только кончался бой въ одной комнатѣ, начинали звонить другiе т. д., а такъ какъ всѣ эти часы били каждую четверть, то мягкiй музыкальный звонъ ихъ продолжался чуть ли не цѣлый день. Меня это очень забавляло и тѣшило. Забавляли меня и лакеи въ башмакахъ и чулкахъ. Позвонитъ, бывало, Ольга Васильевна серебрянымъ колокольчикомъ, и лакей мгновенно вздрагивалъ, словно его кольнулъ кто-нибудь, ста­новился на цыпочки и, почтительно подойдя къ барынѣ, весь превращался въ слухъ. Барыня приказывала ему что-нибудь, онъ бы­стро поворачивался назадъ и точно также на цыпочкахъ подходилъ къ слѣдующему лакею и шепотомъ передавалъ ему приказанiе барыни, тотъ въ свою очередь дѣлалъ тоже, а въ концѣ концовъ исполнялось приказанiе барыни, но не тѣмъ лакеемъ, который его непосредственно получалъ, а совсѣмъ другимъ лицомъ. Эта церемонiя всегда удивляла мать.

— Помилуйте, — говорила она, — вы живете совершенно одни, а у васъ въ каждой комнатѣ по лакею, а горничныхъ даже и не со­считаешь.

— Ахъ, Боже мой! — возражала Кошкарова, — да куда же мнѣ дѣвать всю эту сволочь, когда у меня дворовыхъ людей болѣе трехсотъ душъ?

И дѣйствительно, дворня у нея была многочисленная, и такъ какъ каждый изъ ея дворни имѣлъ собственный свой домикъ и свою усадьбицу, то вокругъ ея дома былъ словно маленькiй городокъ.

Это была крайне богомольная старуха, каждый праздникъ по­сѣщавшая церковь, а наканунѣ праздника въ домѣ ея служились всенощныя. У нея была даже особая комната, называвшаяся молельной. Стены этой комнаты съ пола до потолка были увѣшаны иконами въ дорогихъ ризахъ и передъ каждой иконой непремѣнно теплилась лампадка, а въ переднемъ углу былъ столъ на манеръ церковнаго престола, возле котораго возвышался аналой. Противъ этого-то стола становился обыкновенно священникъ во время все­нощной. Ольга Васильевна почти всю всенощную выстаивала на коленяхъ, почему ей и постилался всегда мягкiй коверъ. Молилась она усердно и часто дѣлала земные поклоны. Ко всенощной должна была приходить и дворня, почтительно становившаяся въ заднемъ углу и не смѣвшая пошевельнуться. Вообще во время всенощной ти­шина царила мертвая и только одна дочь Ольги Васильевны, ежели не ошибаюсь, Екатерина Ивановна, успѣвшая уже овдовѣть, наѣз­жавшая иногда къ матери, нарушала эту тишину и благолѣпiе. Это была барыня лѣтъ тридцати, живая, бойкая, великая болтунья и довольно красивая собой. Вотъ эта-то Екатерина Ивановна и не могла никакъ утерпѣть, чтобы съ кѣмъ-нибудь не поболтать и не посмѣяться за всенощной, чѣмъ и приводила всегда въ смущенiе старуху Кошкарову.

Однажды былъ я свидѣтелемъ подобной сцены: дьячокъ началъ читать какiя-то молитвы, а Екатерина Ивановна, стоявшая рядомъ съ моею матерью и со мной, вытащила изъ кармана какую-то кни­жечку, зажгла восковую свѣчку и принялась за чтенiе. Мать, заглянувшая въ книгу, была крайне удивлена, увидавъ, что то былъ французскiй романъ.

— Что это вы читаете?

— Графъ Монте-Кристо Дюма.

— Во время всенощной?

— Ахъ, mа сhèге! — чуть не вскрикнула она, пожимая плеча­ми, — да разве есть какая-нибудь возможность разобрать, что бормочетъ этотъ противный дьячокъ? А романъ мнѣ дали на короткое время, съ условiемъ послѣ завтра возвратить его.

— Тсс... — раздается голосъ старухи.

— А романъ такъ интересенъ, такъ интересенъ, — шепчетъ Екатерина Ивановна, осеняя себя крестнымъ звамешемъ, — что я просто захлебываюсь, читая его.

— Тсс... — раздается опять шиканье старухи.

— Советую, mа сhèrе, прочесть его. Ахъ, какой генiй этотъ Дюмаi... Какой генiй...

— Да перестань же, Катя! — замечаетъ, наконецъ, старуха и, взглянувъ на дочь, удивленно пожимаетъ плечами.

— Кончила, кончила, mamап!...

И, опустившись на колѣни, осѣняетъ себя крестнымъ знаменiемъ и, поводя свѣчей по книжечкѣ, продолжаетъ чтенiе Монте-Кристо.

Наконецъ, всенощная кончилась. Двѣ горничныхъ подбѣгаютъ къ старухѣ и помогаютъ ей встать на ноги. Та встаетъ и, принявъ величавую осанку, медленно направляется къ выходу изъ молель­ни. Успевшiе разоблачиться, священникъ и дьяконъ отвѣшиваютъ ей почтительный поклонъ.

— Дворецкiй! — слышится голосъ Кошкаровой, обращающейся въ старому дворецкому. И когда дворецкiй, подойдя къ ней на цыпочкахъ, остановился, она прибавила, указывая на священника и дьякона рукой: — Напой ихъ чаемъ и дай поѣсть чего-нибудьi     ,

И проговоривъ это, она величавой походкой выходила изъ мо­лельни.

Немного погодя, мы сидѣли уже въ ярко-освѣщенной гостиной.

—Послушайте, Ольга Васильевна, — проговорила мать, удив­ленная такпмъ непочтительнымъ обращешемъ старухи со священникомъ и дьякономъ, — почему вы ихъ не пригласили сюда?

—А потому, милая моя, что я еще съ дѣтства нагляделась на эту братiю и знаю отлично, что это за народъ. Пробовала я ихъ къ себѣ въ гостиную-то приглашать и закаилась. Нѣтъ, имъ тамъ въ лакейской самое настоящее мѣсто и дальше лакейской они у меня ступить не смѣютъ.

Теперь все это покажется страннымъ, но тогда, когда суще­ствовало во всей своей силѣ крѣпостное право, все это было дѣломъ весьма обыкновеннымъ.

Потомъ намъ приходилось ночевать у одного сельскаго священ­ника, котораго звали отецъ Иванъ. Отецъ Иванъ тоже былъ типъ своего рода, а потому остановлюсь и на немъ. Это былъ человѣкъ средняго роста, смуглый, съ черными волосами и походившiй скорѣе на цыгана, чѣмъ на священника. Онъ былъ большой болтунъ, говорившiй всегда прибаутками, подмигивающiй глазомъ и становившiйся фертомъ, начиная что-либо разсказывать.

— А, наконецъ-то, пожаловали! — кричалъ онъ обыкновенно, завидѣвъ нашъ рыдванъ. — А лошадки-то у васъ прiутоиились, не отдышатся! — И потомъ, обратясь къ ямщику: — Ахъ, это ты, Герасимъ!

— Я, батюшка, — отвѣчалъ тотъ.

— И тебя тоже радъ видѣть... Пожалуйте, пожалуйте! — продолжалъ онъ, обращаясь къ матери. — Я, признаться, давно под­жидаю васъ... Даже началъ безпокоиться... Ужъ не случилось ли чего, думаю. Знаю, что гимназистовъ давно распустили, а моихъ прiятелей все нѣтъ, какъ нѣть.

Отецъ Иванъ былъ вдовецъ и жилъ на холостую ногу. Это былъ отличный хозяинъ, а главнымъ его занятiемъ было коневодство. У него было штукъ пять-шесть породистыхъ матокъ, почему на ко­нюшнѣ у него всегда было по нѣскольку молодыхъ лошадей, которыхъ онъ самъ наѣзжалъ, а затѣмъ и сбывалъ выгодно на ярмаркѣ либо въ Пензѣ, либо въ Саранскѣ. Какъ называлось село, гдѣ онъ священствовалъ, я не помню, но очень хорошо знаю, что оно было верстахъ въ 30 отъ нашего Никольскаго. Мой отецъ былъ тоже охотникъ до лошадей, поэтому отецъ Иванъ бывалъ у насъ доволь­но часто. Прiѣзжалъ онъ къ намъ обыкновенно такъ: въ какой-то курткѣ, въ картузѣ страннаго фасона и непремѣнно на бѣговыхъ дрожкахъ, запряженныхъ драсивымъ и статнымъ жеребцомъ. Подлетитъ, бывало къ крыльцу дома и начнетъ кричать кучеровъ и махать руками.

— Ну, чего тамъ рты-то разинули? — кричитъ онъ, бывало. — Аль не видите, что самъ цыганъ прiѣхалъ? Берите коня-то, да хорошенько выводить, а поить не смѣть. Самъ напою. Да смотрѣть у меня въ обаi Не то зубы начищу, — прибавить онъ расхохотавшись.

Выходилъ отецъ на крыльцо и, осмотрѣвъ кругомъ лошадь, спрашивалъ:

— Отъ Визопура?

— Отъ Визопура.

— А мать?

— Извѣстно, Лебедка.

— Хорошъ, хорошъ! —говорилъ отецъ, любуясь лошадью.

— Ч. П.

— Ну, положить, не Ч. П., — замѣчалъ отецъ, — а, все-таки, хорошъ. Рубликовъ 300—400 дадутъ, пожалуй.

Но отецъ Иванъ разражался неистовымъ хохотомъ.

— Нѣтъ-съ, шалите-съ! Трехсотокъ-то пущай у другихъ поповъ покупаютъ, а мы изъ-за такой калечи рукъ марать не станемъ. Аттанде-съ!

И вдругъ, увидавъ борзую собаку, восклицалъ:

— Это откуда у васъ песъ-то? Я что-то не знаю его.

— Барычевъ подарилъ.

— Крымачъ?

— Да, крымачъ.

— И люблю я только этихъ крымачей, — вскрикивалъ отецъ Иванъ, лаская собаку. — И нерезво, кажись, скачуть, а ужъ ни одинъ русакъ не уйдетъ. У меня былъ одинъ такой-то крымачъ «Катай», кличка была, такъ тотъ, бывало, за русакомъ-то верстъ 5-6 ковыляетъ и кончить тѣмъ, что загоняетъ да загоняетъ бѣднягу.

Помимо коннаго завода, у о. Ивана былъ фруктовый садикъ, имъ самимъ разведенный, пчельникъ и вѣтряная мельница. По­этому онъ всегда былъ перепачканъ либо мукой, либо искусанъ пчелами. Онъ былъ великiй хлѣбосолъ и очень любилъ, когда къ нему кто-либо заѣзжалъ. У него постоянно имѣлась разныхъ сортовъ наливка запеканка, много разнаго варенья, смоквы и т. п.

Братъ мой Александръ Александровичъ въ гимназiи по болЪзни не былъ и получилъ домашнее воспитанiе. Онъ тоже жилъ съ нами въ Пензѣ, а на лѣто точно такъ же, какъ и я, уѣзжалъ въ деревню. У него была очень странная слабость: онъ не могъ хладнокровно видѣть колокольню и, едва завидѣвъ таковую, блѣднѣлъ и волно­вался. Его такъ и тянуло на эту колокольню, такъ и рвался туда, чтобы досыта натрезвониться въ колокола. Когда въ Никольскомъ строилась церковь, онъ цѣлые дни проводилъ на колокольнѣ съ какимъ-то болѣзненнымъ наслажденiемъ занимаясь трезвономъ. Въ это время глаза его разгорались, лицо покрывалось румянцемъ и, покачивая головой и улыбаясь, онъ выдѣлывалъ на колоколахъ такiя штуки, какихъ не продѣлаетъ любой звонарь. Отецъ Иванъ, который зналъ эту слабость брата, всегда угощалъ его своей коло­кольней, почему во время нашего прiѣзда село это цѣлый день оглашалось трезвономъ. Въ настоящее время, конечно, такiя сла­бости не поощряются, — ну, а въ то время было все возможно.

Помнится мнѣ, что тотчасъ за этимъ селомъ была крутая гора, по которой намъ и приходилось спускаться. Внизу этой горы про­текала рѣчонка съ перекинутымъ черезъ нее дырявымъ мостикомъ. Гора эта была очень крутая, а потому мы всегда выходили изъ экипажа и обыкновенно спускались съ горы пѣшкомъ. Отецъ Иванъ обыкновенно провожалъ насъ и только разставался съ нами тогда, когда мы, пройдя мостъ, усаживались въ свой рыдванъ, а ямщикъ начиналъ разбирать возжи.

Однажды во время такпхъ проводовъ мы увидали, что съ противо­положной горы, на которую намъ предстояло взбираться, спускался какой-то тарантасъ, запряженный тройкою лошадей и поднииавшiй цѣлое облако пыли.

— А, вѣдь, это становой Барычевъ! — вскрикнулъ о. Иванъ, разсматривая спускавшiйся тарантасъ. — Такъ и есть: онъ, онъ! — прибавилъ онъ весело. — Очень радъ... Очень радъ! Онъ такой же лошадникъ, какъ и я. Устрою ему генеральную выводку и не уви­жу, какъ день-то пролетитъ.

И дѣйствительно, когда тарантасъ спустился съ горы и подъѣхалъ къ нашему экипажу, мы увидали въ немъ фигуру станового пристава Барычева, покрытаго густымъ слоемъ пыли.

— Ба, ба, ба! — кричалъ онъ. — Вотъ неожиданная-то встрѣча.

И, выскочивъ изъ тарантаса, подбѣжалъ къ матери и поцѣловалъ у нея ручку.

— Ну, а я къ тебѣ, отче, — прибавилъ онъ, обратись къ отцу Ивану.

— Очень радъ, очень радъi

— Ну, не знаю, будешь ли радоваться, когда узнаешь, зачемъ именно я пожаловалъ къ тебѣ.

— Ты пугаешь меня.

— На то мы и созданы.

— Да ты, можетъ, шутишь?

— Нѣтъ, братецъ, не шучу.

И онъ принялся что-то нашептывать отцу Ивану, а о. Иванъ, слушая его, то блѣднѣлъ, то краснѣлъ.

— Неужто? — спрашивалъ онъ.— Да нѣтъ, быть не можетъ...

— Вѣрно говорю тебѣ.

— Что же мнѣ дѣлать?... Что же мнѣ делать?

— Въ городъ ѣхать надо хлопотать... Денегъ у тебя много. Захвати деньжатъ побольше, можетъ и схлопочешь.

Только-что веселый и живой о. Иванъ моментально преобразился: словно его въ воду окунули. Онъ молча усѣлся въ тарантасъ Барычева, а мы, распростившись съ ними, тронулись въ путь. Позже мы узнали, что сынъ о. Ивана, проживавшiй въ Пензѣ, что-то такое натворилъ и попалъ подъ слѣдствiе.

Но мы не всегда ѣздили въ деревню на долгихъ, иногда ѣздили и на почтовыхъ. Тогда дорога наша измѣнялась. До Саранска мы ѣхали на почтовыхъ по почтовому тракту, а въ Саранскѣ насъ ожидали обыкновенно подставныя лошади изъ Никольскаго. Въ Саранскѣ жили наши родственницы, двѣ старушки Граве, у которыхъ имѣлся собственный домикъ. Къ этимъ-то Граве мы обыкновенно и заѣзжали, гдѣ и заставали выѣхавшихъ за нами лошадей. Какъ звали этихъ старушекъ и какъ именно приходились онѣ намъ сродни, я не помню; помню только, что въ домѣ у нихъ было пропасть маленькихъ комнатныхъ собачонокъ, который своимъ звонкимъ лаемъ всегда приводили меня въ ужасъ, но за то выѣхавшiй къ намъ на подставу нашъ кучеръ Федоръ Иванычъ приводилъ насъ съ братомъ въ такой восторгъ, что мы почти не отходили отъ него, разспрашивая его о Никольскомъ и о житьѣ-бытьѣ дворовыхъ мальчишекъ, съ которыми у насъ существовала великая дружба. Затѣмъ мы его тащили въ конюшню и не могли до-сыта наглядеться на прiѣхавшихъ за нами лошадей, съ которыми такъ давно не ви­дались. Мы входили къ нимъ въ стойло, гладили ихъ, цѣловали въ морду, кормили хлѣбомъ, сахаромъ и даже разспрашивали ихъ о здоровьѣ. Иэъ Саранска до Никольскаго было 60 верстъ, которыя мы дѣлали въ двѣ пряжки. Останавливались мы кормить лошадей либо въ заштатномъ городѣ Шишкеевѣ у знакомаго намъ станового пристава Барычева, либо въ Акшинѣ, въ домѣ Огарева.

Огаревъ уже давно не жилъ въ деревнѣ, а потому мы и оста­навливались въ совершенно пустомъ домѣ. Помню я большой залъ въ этомъ домѣ, въ два свѣта и съ хорами, балконъ, выходившiй прямо въ густой паркъ, заброшенный, запущенный и поросшiй крапивой и лопушникомъ. Этотъ пустой домъ и заброшенный паркъ нагоняли на меня всегда тоску. Помню, что къ намъ всегда являлся приказчикъ Огарева, изъ крѣпостныхъ дворовыхъ людей, являлся всегда тщательно одѣтый, съ какимъ-то вычурнымъ жабо на груди, и, остановясь у притолки, начиналъ докладывать матери, гдѣ именно находится теперь Николай Платоновичъ. Тогда Ога­ревъ, кажется, былъ въ Италiи, гдѣ проживала его первая жена.

Разсказы этого приказчика нагоняли на меня хандру еще пуще. Я, бывало, не могъ дождаться той минуты, когда выкормятъ ло­шадей и когда мы снова усядемся въ свою коляску. Изъ Акшина мы попадали уже прямо домой. Весь етотъ переѣздъ мы съ братомъ совершали уже стоя на ногахъ и не спуская глазъ съ той родной дали, къ которой стремились и душой, и тѣломъ. Вотъ проѣхали мы большое мордовское село Черизмергу, вотъ въѣхали въ лѣсъ, отдѣлявшiй это село отъ деревни Хитровки, а вотъ направо, нѣсколько въ сторонѣ отъ дороги, возвышается и винокуренный заводъ Огарева.. Боже мой, намъ остается только четыре верстыi... Мы весело прыгаемъ, хлопаемъ въ ладоши и поминутно обращаемся къ кучеру съ просьбой гнать лошадей.

— Погоняй, Федоръ, погоняй! — умоляемъ мы его, а сами все не сводимъ глазъ съ родной дали.

Но вотъ вдали засинѣлъ темный боръ купца Манухина и на этомъ темномъ фонѣ загорѣлось что-то яркое и свѣтлое.

— Крестъ! кресть нашей церкви! — кричитъ братъ.

И мы оба, вскарабкавшись на козлы къ кучеру, словно замерли въ ожиданiи увидать родной домъ… Вотъ, наконецъ, и усадьба. Мы съ шумомъ подъѣзжаемъ къ крыльцу дома, а на крыльцѣ пасъ ожидаютъ уже приказчикъ Никита Григорьичъ, дворецкiй Захаръ Зотычъ и ключница Татьяна Федоровна.

О, родныя мѣста!... О, родные люди!... Но людей тѣхъ давно уже нѣтъ на свѣтѣ, а родныя мѣста... Но мнѣ не видать ихъ болѣе…

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 8, с. 1-16.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

IV

IV.

Несмотря, однако, на то, что я былъ заядлымъ театраломъ, любилъ потанцовать и имѣлъ большую склонность къ охотѣ, — я все-таки, надо думать, учился добропорядочно, тасъ какъ ежегод­но переходилъ изъ класса въ классъ и ни въ одномъ не засижи­вался, хотя въ то время засиживающихся не исключали и дозво­ляли сидѣть въ гимназiи сколько душѣ угодно. Я бы могъ насчи­тать многихъ товарищей, которые преусердно брили бороды и бы­ли почтенныхъ лѣтъ. Про одного говорили даже, что онъ быль женатъ и даже имѣлъ ребенка. Конечно, начальство гимпазiи под­трунивало надъ такими субъектами, но не притѣсняло ихъ и дава­ло возможность благополучно докончить дѣло образованiя. Еъ такимъ гимназическимъ старожиламъ учителя относились даже съ нѣкоторымъ почтенiемъ: звали по имени и отчеству и, здороваясь, подавали имъ руку.

— Здравствуйте, Семенъ Павловичъ, — говорилъ учитель, вхо­дя въ классъ. — Какъ покиваете?

— Благодарю васъ... Вы какъ себя чувствуете?

— Голова болитъ, — отвечалъ учитель, садясь за каведру.

— Не хорошъ-съ.

Излишне говорить, что во время каникулъ любимѣйшимъ моимь развлеченiемъ была охота съ ружьемъ. Въ то время пистонныя ружья не были еще въ ходу и были очень дороги, а потому ружье у меня было просто-напросто тульскаго издѣлiя и кремневое. По­мнится мнѣ, что за ‘то ружье заплатилъ я двадцать рублей ассигнацiяии. Оно немилосердно отдавало, почему я и ходилъ постоянно съ распухшей щекой, и безпрестанно дѣлало осечки. Вспыхнетъ, бывало, порохъ на полкѣ, а выстрѣла нѣтъ. Это всегда меня очень раздражало. Ползешь, ползешь, бывало, подъ утокъ, подползешь, наконецъ, видишь — громадная стая... Ну, думаешь:штуки двѣ-три убью... Приподымешь осторожно голову, начнешь цѣлиться, а сердце такъ и замираетъ... Взведешь курокъ, спустишь его и вдругь — пшикъ! и больше ничего... А утки съ шумомъ и крикомъ снимались съ воды и — поминай, какъ звали!

Ружейной собакой былъ у меня пудель, кличка котораго была Фаяръ, или по-просту Фаярка. Фаярку этого я стригъ на манеръ льва, т.-е. выстригалъ ему задъ и морду, оставляя на мордѣ два пучка шерсти, вмѣсто усовъ, и такой же пучокъ на концѣ хвоста. Это была очень умная и послушная собака, не боявшаяся ни палящаго зноя, ни зимнихъ заморозковъ и отличавшаяся великимъ терпѣнiемъ. Подстрѣлишь, бывало, нырка какого-нибудь... Нырокъ этотъ начнетъ нырять, а за нимъ Фаярка. Подплыветъ, бы­вало, къ нему, норовитъ схватить, а тотъ — въ воду, а минуты черезъ три вынырнетъ где-нибудь позади Фаярки, саженяхъ въ де­сяти... И вотъ Фаярка, высуня языкъ и торопливо болтая ногами, поворачивалъ назадъ и снова начиналъ преслѣдовать подстреленнаго нырка. Повторялась та же исторiя, и въ ковцѣ-концовъ все-таки Фаярка излавливалъ нырка.

Однажды, отправившись на охоту, мнѣ пришлось идти дорогой, извивавшейся ржанымъ полемъ. Рожь уже цвѣла и возвышалась густой стѣной по сторонамъ дороги. День былъ палящiй, душный, и моя Фаярка бѣжала впереди, высуня языкъ. Ввдугъ, откуда ни возьмись, собака стремглавъ бѣжавшая навстречу, какъ будто кемъ-то преследуемая. Собака бросилась было на меня, но, увидавъ Фаярку, круто повернула — и не успѣлъ я мигнуть, какъ моя Фаярка очутилась уже подъ собакой, съ озлобленiемъ кусавшей ее. Послы­шались чьи-то крики:

— Бѣшеная, бѣшеная! — кричало нѣсколько мужиковъ, вер­хами и съ дубинами въ рукахъ преслѣдовавшiе собаку. — Бѣшеная! Стрѣляй ее, баринъi

Но стрѣлять въ бѣшеную собаку я не могъ, такъ какъ она си­дѣла на моей Фаяркѣ и продолжала ее грызть.

Однако, когда мужики подскакали къ мѣсту происшествiя, бѣшеная собака бросилась въ сторону, и я успѣлъ подстрѣлить ее. А мужики принялись доколачивать ее дубинами.

— Да бѣшеная ли? — спросилъ я мужиковъ, когда они по­кончили съ собакой.

— Бѣшеная, — подтвердили они. — Всѣхъ собакъ у насъ въ деревнѣ перекусала, да штуки три коровъ.

Мнѣ было очень жаль Фаярку и потому я, возвратясь домой, тотчасъ же послалъ за манухинскимъ фельдшеромъ, Поликарпомъ Ивановичемъ, отлично излѣчивавшимъ отѣ водобоязни.

Поликарпъ Ивановичъ былъ мужчина лѣтъ пятидесяти, высокаго роста, сутуловатый, говорившiй басомъ. Онъ брилъ лицо, оставляя только одни щетинистые, торчащiе усы. Глаза у него походили на глаза волка: такiе же сѣрые и съ такими же мелкими черными крапинками на радужной оболочкѣ. Гдѣ онъ обучался, я не знаю, видѣлъ только, что лѣчилъ онъ по какому-то толстому лѣчебнику. Откроетъ, было, этотъ лечебникъ и начнетъ водить пальцемъ по его страницамъ, разыскивая волчьими глазами то мѣ­сто, которое ему требовалось.

Все болѣзни онъ приписывалъ обыкновенно засоренiю желудка, почему лѣченiе начиналъ всегда со слабительныхъ и являлся къ больному съ карманами, наполненными разными бутылками, заключавшими его медикаменты. Маленькими прiемами онъ гнушался, а заставлялъ пить лѣкарства стаканами.

— Вотъ, — говорилъ онъ, вытаскивая изъ кармана шампан­скую бутылку и похлопывая по ней рукой, — Выпейте эту бутылку въ три прiема — какъ рукой сниметъ.

Однажды, лѣчивши меня, онъ заставилъ меня выпить какого-то кислаго лѣкарства, которое сохранялось въ полуведерной бу­тыли.

— Вотъ, — говорилъ онъ, — выпейте это въ два дня: по чет­верти ведра въ день, а черезъ два дня я къ вамъ прибѣгу и еще чего-нибудь дамъ.

Однако, лѣкарства этого допить мнѣ не пришлось, такъ какъ послѣ первой же четверти у меня появилась такая оскомина, что зубы мои сдѣлались, словно восковыми.

Поликарпъ Ивановичъ всегда ходилъ пѣшкомъ и въ лѣтнее, и въ зимнее время и всегда съ ружьемъ на плечахъ, такъ какъ былъ страстный охотникъ, и вдобавокъ медвѣжатникъ. Ему уда­лось уже убить штукъ пять-шесть медвѣдей, которыхъ въ нашей лѣсистой мѣстности было достаточное количество, и охоту эту онъ предпочиталъ всякой другой.

Вотъ за этимъ-то Поликарпомъ Ивановичемъ я и послалъ, когда моя Фаярка была искусана бѣшеной собакой.

Осмотрѣвъ Фаярку и всѣ искусанныя мѣста, онъ улыбнулся и, махнувъ рукой, проговорилъ:

— Не бойтесь — вылѣчимъ! Не мало вылѣчивали не только собакъ, но и людей даже.

Затѣмъ бросился въ буфетную, выпросилъ у Захара Зотыча пустую бутылку, всыпалъ туда чего-то, налилъ воды и, поболтавъ бутылку, явился ко мнѣ.

— Слабительное? — спросилъ я его.

— Непремѣнно-съ... Хотя водобоязнь происходить, не отъ засоренiя желудка, но все-таки прочистить его необходимо.

И вылпвъ эту бутылку въ горло Фаяркѣ, онъ вынулъ изъ кармана какую-то тряпочку, въ которой завязанъ былъ тотъ чудо-дѣйственный порошокъ, которымъ Поликарпъ Ивановичъ излѣчивалъ обыкновенно бѣшенство. Секретъ свой онъ сохранялъ въ глу­бокой тайнѣ и, только спустя долгое время послѣ описаннаго, мать купила секреть этотъ у Поликарпа Ивановича и лѣчила въ свою очередь тѣмъ же порошкомъ другихъ; потомъ лѣчила имъ моя жена и я лично, и всегда получались самые блестящiе ре­зультаты. Поликарпъ Ивановичъ даже научилъ меня собирать эту траву, такъ какъ порошокъ составлялся изъ высушенной и мелко-истолченой травы. Это цвѣточки, весьма похожiе на цвѣтки лѣсной гвоздики, обыкновенно растущiе на возвышенныхъ мѣстахъ. Ихъ собирать слѣдуетъ весной, когда они достигаютъ полнаго развитiя.

Послѣ слабительнаго Поликарпъ Ивановичъ намазывалъ масломъ нѣсколько ломтей чернаго хлѣба, обильно посыпавъ ихъ сказаннымъ порошкомъ, велѣлъ давать Фаяркѣ натощакъ по лом­тю этого хлѣба.

— Покормите ее такъ-то съ недѣльку, а тогда и отправляй­тесь на охоту.

И, проговоривъ это, онъ раскланялся и ушелъ, а недѣлю спустя, я охотился уже съ Фаяркой на Манухинскомъ пруду, такъ какъ мой Фаярка былъ совершенно здоровъ, тогда какъ тѣ со­баки, о воторыхъ говорили мужики, всѣ перебѣсились и были убиты.

Почти каждое лѣто прiѣзжалъ къ намъ въ Никольское крестникъ моей матери Василiй Никитичъ Фокъ, или, какъ мы его тогда звали — Вася. Вася былъ сынъ Краснослободскаго чиновника, имѣвшаго въ этомъ городѣ свой домивъ съ обширной усадьбой и фруктовымъ садомъ. Отца его я не помню, но мать его, Марью Васильевну, помню отлично. Это была женщина небольшого роста, худощавая, со сморщеннымъ лицомъ и большимъ открытымъ лбомъ, который, при малѣйшемъ движенiи бровей, собирался мел­кими складками.

За Марьей Васильевной мать обыкновенно посылала лошадей, на которыхъ та и прiѣзжала къ намъ въ сопровожденiи своего Васи. Вася, родившiйся у насъ въ домѣ, въ селѣ Никольскомъ, былъ старше меня годами тремя, не больше, а потому всегда былъ моимъ другомъ дѣтства. Василiй Нивитичъ живъ до сихъ поръ. Теперь ужъ онъ покрытъ сѣдинами, дослужился до чина статскаго совѣтника, получаетъ довольно приличную пенсiю, часто бываетъ у меня, и до сихъ поръ наша дѣтская дружба сохрани­лась въ полной силѣ, что представляетъ въ наше время явленiе не совсѣмъ обычное.

Въ то время, о которомъ я говорю, Вася былъ уже на службѣ, кажется, въ пензенской палатѣ государственныхъ имуществъ. Онъ былъ франтъ большой руки, одѣвался всегда щеголевато и носилъ крахмальныя манишки съ такими же накрахмаленными стоячими воротничками, которые въ то время назывались брыжжами и были еще мало распространены. Онъ любилъ завивать волосы, помадиться и всегда носилъ съ собой зеркальце, гребешочекъ и щеточ­ки. Своими модными костюмами онъ всегда, признаться, приводилъ меня въ смущенiе и даже возбуждалъ нѣкоторую зависть.

У насъ былъ крѣпостной портной, Николай Ивановичъ Полозовъ, котораго я всегда призывалъ къ себѣ, какъ только прiѣзжалъ Василiй Никитичъ, и слезно упрашивалъ его подробно осмотрѣть фасонъ платья и сдѣлать по нему надлежащiя выкройки. Все это Николай Иванычъ исполнялъ въ точности, но какъ только платье выходило изъ-подъ его иголки, то ничего похожаго на ще­голеватый костюмъ Васи въ немъ не оказывалось. То, бывало, рѣзало подмышвами, то на спинѣ выходили какiя-то складки, а воротнивъ чуть не достигалъ до ушей.

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 8, с. 16-20.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

V

V.

Вася тоже былъ страстный охотникъ, а потому онъ всегда яв­лялся къ намъ въ полномъ вооруженiи и съ лягавой собакой Обогаромъ. Насколько онъ восхищалъ меня своимъ туалетомъ, на­столько и своими охотничьими принадлежностями. У него было хорошенькое ружье, патронташъ, ягдташъ, а Сбогаръ его продѣлывалъ такiе фокусы, что всегда приводилъ меня въ восхищенiе. Онъ подавалъ ему сапоги, туфли, приносилъ ему потерянный платокъ и проч. въ этомъ родѣ. Прiѣзду Васи я всегда очень радовал­ся. Спали мы съ нимъ всегда на мезонинѣ, въ большинствѣ случаевъ на верхнемъ балконѣ, а чуть занималась заря, мы отправ­лялись на охоту. Иногда мы ночевали даже на Манухинсвомъ пру­ду, чтобы пораньше захватить зарю. Для этого мы выпрашивали у рыбака небольшую лодченку и, заѣхавъ на ней въ камыши, ожи­дали появленiя утокъ. Теперь, въ наше время, такого изобилiя дичи, какъ тогда, нельзя встрѣтить. Отчего это происходить, я рѣшить не берусь; оттого ли, что увеличилось количество охотниковъ, или оттого, что распаханы почти всѣ залежи и степи, и дичи негдѣ прiютиться.

Однажды во время такой охоты съ нами произошелъ слѣдующiй казусъ.

Какъ-то, невмѣру разгорячившись и круто повернувшись на лодченкѣ. Вася опровинулъ ее, и мы всѣ очутились въ водѣ. Къ счастью, мѣсто было очень мелкое, но тѣмъ не менѣе мы все-таки были вымочены до костей и перепачканы грязью, почему и должны были прекратить охоту и возвратиться домой.

Вася, кромѣ того, былъ и рыболовъ и онъ первый научилъ меня ловить рыбу острогой. Дѣлается это слѣдующимъ образомъ: къ носу лодки пристраивается желѣзная рѣшетка, на которой и раз­жигается небольшой костеръ изъ сухихъ сучьевъ. Въ лодку садят­ся двое: на корму помѣщается тотъ, кто будетъ управлять лодкой, а на носъ тотъ, кто будетъ бить рыбу острогой. Острога это есть трезубецъ съ бородками, прикрѣпленный къ легкому шесту. Охота эта производится обыкновенно ночью и по мелкимъ мѣстамъ для того, чтобъ разожженый костеръ свободно освѣщалъ дно пруда. Я никогда не воображалъ, чтобы такого рода охота могла быть столь интересна и красива, какъ это есть на самомъ дѣлѣ. Нашъ прудъ въ Никольскомъ подходилъ какъ нельзя лучше къ этой охотѣ: во-первыхъ, потому, что онъ былъ мелководенъ, а во-вторыхъ, не особенно густо поросъ водяными растенiями.

И вотъ, когда наступила ночь, мы тронулись въ путь. Я бук­вально былъ пораженъ раскрывшейся передо мной картиной и впер­вые увидалъ то, чего никогда не видѣлъ. Лодкой управлялъ Вася, а я стоялъ на носу съ острогой. Едва мы отчалили отъ берега, какъ я вдругь увидалъ что-то черное, похожее на палку, но при­стально всмотрѣвшись, я убѣдился, что это была щука. Щука, какъ видно, спала, а потому и стояла неподвижно.

— Щука, — шепнулъ я.

— Бей ее, — шепчетъ Вася, — только смотри подводи къ ней острогу поближе, а то промахнешься.

Я притаилъ дыханiе, подвелъ острогу къ самой щукѣ и рѣзкимъ движенiемъ руки ударилъ острогой, но оказалось, что вода обманула меня и что острога была въ довольно большомъ разстоянiи отъ щуки, такъ что воткнулась не въ щуку, которая успѣла ускользнуть, а въ глинистое дно. Вася даже обругалъ меня, прогналъ съ носа и, усадивъ на корму, заставилъ управлять лодкой, а самъ вооружился острогой.

— Смотри, тише только! — шепталъ онъ, грозя пальцемъ. — Да не стукай весломъ, а то всю рыбу перебудишь.

Вася, нѣсколько разъ уже охотившiйся съ острогой, оказался опытнѣе и искуснѣе меня. Онъ то и дѣло дѣйствовалъ острогой и каждый разъ вытаскивалъ какую-нибудь рыбу. Разъ даже вытащилъ рака. Но меня не столько занимала рыбная ловля, сколько занимало дно пруда, въ особенности тамъ, гдѣ оно нѣсколько по­растало водяными растенiями. Дно это, освѣщенное яркимъ свѣтомъ костра, дѣйствительно казалось чѣмъ-то волшебнымъ и въ то же время до крайности изящнымъ.

Проохотились мы часа полтора, наловили достаточное количе­ство и щукъ и карасей и порѣшили вернуться домой.

— Ну, ворочай домой! Довольно.

Я хотѣлъ было повернуть лодку, но никакъ не могъ сообра­зить, въ какую сторону поворачивать: вокругъ насъ царилъ такой мракъ, что разглядѣть что-либо не было никакой возможности... Мракъ направо, мракъ налѣво, мракъ впереди и сзади. Только мы одни ярко освѣщены костромъ.

— Куда же ѣхать? — спросилъ я.

— Верти налѣво! — говоритъ Вася. — Не знаешь развѣ, что домъ-то въ лѣвой сторонѣ остался.

Я повернулъ налѣво, и мы поплыли. Проплыли мы съ полчаса, и вдругъ лодка наша врѣзалась въ густые камыши.

— Откуда эти камыши? — вскрикнулъ я.— Мы не туда ѣдемъ.

— Валяй, валяй! — кричитъ Вася: — не бойся, ѣдемъ туда, ку­да слѣдуетъ.

Я принялся грести, а черезъ нѣсколько минуть, кое-какъ вы­бравшись изъ камышей, мы плыли по чистому мѣсту. Перепуганныя стаи утокъ съ шумомъ поднимались со всѣхъ сторонъ и свистомъ врыльевъ оглашали воздухъ. А вотъ передъ нами вдругъ оствѣтились какiе-то кусты.

— Положительно мы не туда ѣдемъ.

— Что за чортъ? — бормочетъ растерявшiйся Вася.

И вдругъ, что-то придумавъ, принялся заливать костеръ.

— Потушимъ огонь, — говорилъ онъ, — тогда увидимъ и усадьбу.

Огонь быль залить, но усадьбы мы, все-таки, не увидали. Прежде мы могли видѣть хоть то, что насъ окружало, а теперь мракъ слился, и мы очутились словно въ подземельѣ.

— Ну? — спрашивалъ я, не имѣя даже возможности разсмотрѣть Васю.

— Ну? — повторилъ онъ въ недоумѣнiи.

— Куда же? — спросилъ я.

— Валяй куда-нибудь. Куда-нибудь да причалимъ.

Я началъ валять. Проплыли мы еще съ полчаса, а, все-таки, никуда не причалили.

Вдругъ позади насъ сторожъ ударилъ въ колоколъ. Судя по звуку, можно было догадаться, что мы все время плыли не по направленiю къ дому, а напротивъ отдалялись отъ него.

— Верти назадъ! — кричитъ Вася.

— Нѣтъ, говорю я, — теперь садись ты, я выбился изъ силъ.

Вася усѣлся на корму и принялся грести. Но домой попали мы не скоро, поминутно попадая то въ камыши, изъ которыхъ съ трудомъ выбивались, то наскакивали на отмели. И только, когда на­чала заниматься утренняя заря, мы кое-какъ добрались до дому.

Съ тѣхъ поръ мы съ Васей на подобнаго рода охоту уже не ѣздили, а ограничивались ружейною охотой.

Иногда мы брали съ собой на охоту и знакомаго намъ фельд­шера Поликарпа Ивановича.

Разъ какъ-то, проохотившись цѣлый день по уткамъ, Поликарпъ Ивановичъ сказалъ:

— Ну, какая это охота. Пойдемте-ка лучше на медвѣдя.

Мы съ Васей даже оторопѣли.

— На медвѣдя? — спросили мы.

— Да вы чего же испугались-то? — проговорилъ Поликарпъ Ивановичъ, подсмѣиваясь надъ нашимъ испугомъ.

— Да, вѣдь, это страшно! — говоримъ мы.

— Никакихъ страстей нѣтъ.

— Да, вѣдь, онъ, пожалуй, черепъ своротить.

— А я васъ такъ пристрою, что ее своротитъ. У меня есть одинъ медвѣдь на примѣтѣ. Должно быть, сластникъ великiй.

—Почему же сластникъ?

— А потому, что почитай каждую ночь къ нашему пчелинцу за медомъ ходить.

— Неужели?

— Вѣрно, — говорю вамъ... Пойдемте-ка... Я посажу васъ въ землянку къ пчелинцу, и вы будете въ безопасности, а я сяду на то дерево, мимо котораго онъ каждый разъ проходить. Медвѣдь небольшой, говорятъ, ну, а, все-таки, не въ примѣрь больше вашей утки.

— Что же мы будемъ дѣлать въ землянкѣ-то?

— А будете изъ окна смотрѣть и медвѣдя караулить.

Отказаться отъ предложенiя Поликарпа Ивановича намъ было бы неловко, такъ какъ онъ имѣлъ бы тогда право считать насъ за трусовъ, чего мы крайне боялись, вслѣдствiе чего мы тотчасъ же ударили по рукамъ и сговорились на слѣдующiй же день идти на манухинскiй пчельникъ и тамъ переночевать.

Поликарпъ Ивановичъ, повидимому, быль очень доволенъ, назвалъ насъ молодцами, пророчилъ удачную охоту и только высказалъ спасенiе, какъ бы за это не огнѣвались на него наши мамаши.

— Это за что? — горделиво поднявъ голову, сказалъ я. — Что, мы мальчики что-ли?

— А моя и подавно слова не скажетъ.

— А лучше всего, — проговорилъ Поликарпъ Ивановичъ,— мол­чите про медвѣдя-то. — Скажите, что на утокъ идете — только и всего.

Но Василiй Никитичъ противъ этого возсталъ, доказывая, что онъ чиновникъ, а не какой-нибудь мальчишка и что уходить кра­дучись онъ не намѣренъ.

На этомъ мы и покончили. И гордые своею храбростью, рас­простившись съ Поликарпомъ Иванов и чемъ, направились домой.

Однако попасть на медвѣжью охоту намъ все-таки не удалось, такъ какъ собравшись на слѣдующiй день на пчельникъ Манухина, мы вдругъ не нашли своихъ русей, куда-то пропавшихъ. Мы всюду искали ихъ, обшарили всѣ чуланы, облазили всѣ чердаки, а ружья словно сквозь землю провалились. Мы не знали, что и думать, какъ вдругъ смѣхъ моей матери, замѣтившей нашу сует­ливую бѣготню, вывелъ насъ изъ недоумѣнiя. Оказалось, что Ва­ся дѣйствительно сообщилъ своей матери о нашемъ намѣренiи идти на медвѣжью охоту. Марья Васильевна сообщила объ этомъ моей матери; та, конечно, всплеснула руками, перепугалась, и дѣло кончилось тѣмъ, что, какъ только мы заснули, то обѣ матери ти­хонько пробрались къ намъ въ комнату и обезоружили насъ.

Послѣ, спустя нѣкоторое время, мы отъ души хохотали надъ продѣлкой нашихъ матерей, но тогда, въ ту минуту, мы выходили изъ себя и чуть не рвали на себѣ волосы отъ досады, что мы очу­тились въ такомъ наиглупѣйшемъ положенiи. Мы умоляли матерей возвратить наши ружья, и, глядя на наше волненiе, онѣ продолжа­ли хохотать и только, а ружья все-таки не возвратили.

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 8, с. 21-25.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

VI

VI.

Я забылъ сказать, что, когда былъ въ младшихъ классахъ гимназiи, въ нашемъ семействѣ произошло большое измѣненiе, и именно: братъ Андрей Александровичъ вышелъ въ отставку и, же­нившись на госпожѣ Запольской, переселился на житье въ село Никольское. Поселился съ своею молодою женой въ, такъ назы­ваемой, пристройкѣ. Пристройка эта представляла изъ себя совер­шенно особый домикъ комнатъ въ пять, имѣла особый подъѣздъ, особое черное крыльцо и соединялась съ главнымъ домомъ особою стеклянною галлерей, уставленной разными растенiями и цвѣтами, до которыхъ мать была большая охотница. Братъ былъ еще не отдѣленъ, а такъ какъ имѣнiе было отцовское, то матери приш­лось выдѣлить брату Андрею третью часть. Ему отдѣлили, такъ называемое, дальнее поле, куда онъ года черезъ два послѣ своего переѣзда и перетащилъ пристройку, а равно и необходимый надвор-ныя постройки. Онъ перенесъ туда два флигеля, часть коннаго двора, каретника и, построивъ себѣ усадьбу, въ ней и зажилъ со­вершенно отдѣльнымъ хозяйствомъ.

Усадьба наша приняла совершенно иной видъ: домъ нашъ сдѣлался какимъ-то кургузымъ, а дворъ принялъ видъ какихъ-то жалкихъ развалинъ. Нечего и говорить, что и имѣнье наше на третью часть уменьшилось, а безпокойство матери, конечно, увеличилось. Она, конечно, молчала, но я ясно видѣлъ по ея лицу и глазамъ ея тревожное состоянiе. Къ намъ какъ-то чаще началъ прiѣзжать мой опекунъ Алексѣй Алексѣевичъ Тучковъ, подолгу о чемъ-то говорилъ съ матерью, но о чемъ они говорили — я не знаю, помню толь­ко, что разъ, войдя незамѣтно въ гостиную, гдѣ они сидели, я увидалъ слезы матери и подслушалъ слѣдующiй разговоръ:

— Но чѣмъ же я заплачу проценты въ опекунскiй совѣтъ, — говорила мать, — ежели я проживу зиму въ Пензѣ?

— Но, вѣдь, въ Пензу ѣхать необходимо, — говорилъ Тучковъ.

— Знаю, что необходимо, — сказала мать, — но, вѣдь, и про­центы необходимо внести.

— Въ такомъ случаѣ продайте лѣсъ, — совѣтовалъ Тучковъ.

На этомъ совѣтѣ мать и остановилась, а недѣли двѣ спустя къ намъ явился какой-то толстобрюхiй купецъ, въ засаленной поддевкѣ, котораго мать и пригласила въ кабинетъ, заперевъ за со­бою дверь.

О чемъ они толковали — Богь вѣсть, знаю только, что, когда разговоръ ихъ былъ поконченъ и мать вышла изъ кабинета въ сопровожденiи купца, то глаза ея были заплаканы, а лицо послѣдняго, красное какъ сафьянъ, сiяло довольною улыбкой.

— Когда же прикажете приступить, сударыня? — спрашивалъ купецъ.

— Когда хотите, — отвѣтила мать.

— Слушаю-съ. Недѣльки черезъ двѣ можно-съ?

— Когда угодно.

— Слушаю-съ.

И купецъ, раскланявшись, вышелъ изъ дома, а минуту спустя я увидалъ въ окно, какъ онъ, усѣвшись на бѣговые дрожки, за­пряженные сытымъ сѣрымъ жеребцомъ, отъѣхалъ отъ крыльца. А на слѣдующiй день мать приказала заложить длинные дроги трой­кой и объявила намъ съ братомъ Алексадромъ Александровичемъ, что мы сегодня поѣдемъ пить чай на пчельникъ. Нашему восторгу не было границъ, такъ какъ мы очень любили этотъ пчельникъ, во-первыхъ, потому, что онъ былъ расположенъ въ живописной мѣстности, въ тѣни громадныхъ липовыхъ деревьевъ, а во-вторыхъ и потому, что любили ѣсть сотовый медъ со свѣжими огур­цами. Поѣхали съ нами на пчельникъ и Марья Васильевна съ Василiемъ Никитичемъ. День былъ превосходный, и мы находились въ самомъ превосходномъ настроенiи.

Мы съ Васей захватили съ собой ружья и нашихъ собакъ, и такъ какъ недалеко отъ пчельника протекала маленькая рѣчонка Вѣдьжа, изобиловавшая небольшими омутками и заводями, то мы съ Васей и намѣревались поохотиться тамъ за утками. Все гармо­нировало съ нашимъ веселымъ настроенiемъ: и безоблачное голубое небо, и чириканье птичекъ, перелетавшихъ съ дерева на дерево и даже веселая и рѣзвая бѣготня моей Фаярки и Васинаго Сбогара. Не гармонировало только съ этимъ весельемъ лицо матери, все о чемъ-то думавшей, да лицо Марьи Васильевны со сморщеннымъ лбомъ и какимъ-то плаксивымъ выраженiемъ на губахъ.

Мы провели на пчельникѣ цѣлый вечеръ. Мы съ Васей успѣли убить двухъ-трехъ утокъ, а послѣ чая успѣли даже сварить въ ко­телкѣ полевую кашицу изъ пшена и баранины. Усѣвшись вокругъ котелка, мы живо обработали эту кашицу и только одна мать даже недотронулась до нея. Когда мы возвращались домой, начинало уже смеркаться, и вотъ мать, выѣзжая изъ лѣса, какъ-то тяжело вздохнула и едва слышно проговорила:

— Ну, прощай мой лѣсокъ, больше не видать мнѣ тебя... Прощай!

И слезы потекли изъ ея глазъ.

Но тогда я даже и вниманiя не обратилъ ни на слова матери, ни на ея слезы, а весело болталъ съ Васей о проведенномъ прiятно днѣ и о завтрашней охотѣ.

Недѣли полторы спустя на усадьбѣ нашей снова появился купецъ на дрожкахъ. Только на этотъ разъ онъ быль не одинъ, а въ сообществѣ какого-то молодца и цѣлою ватагой найговскихъ мордвовъ, вооруженныхъ топорами и пилами.

Купецъ остановился возлѣ конторы, въ которую и вошелъ, приказавъ молодцу и мордвамъ подождать его.

— Вы здѣсь посидите, — проговорилъ онъ, обращаясь къ морд­вамъ, — а ты, — прибавилъ онъ, взглянувъ на молодца, — подержи коня-то... Я сейчасъ.

Дѣйствительно, немного погодя, онъ въ сопровожденiи нашего приказчика, Никиты Григорьевича, снова показался на крыльцѣ.

— Ужъ вы тамъ укажите мѣстечко-то.

— Сейчасъ, только лошадь запрягутъ.

— Да вы со мной садитесь.

— Будетъ мѣсто-то? — спрашиваетъ приказчикъ.

— Найдется.

И, приказавъ молодцу идти съ мордвами, усадилъ Никиту Гри­горьевича къ себѣ на дрожки, и минуту спустя вся эта компанiя двинулась по направленiю къ лѣсу.

Черезъ недѣлю послѣ описаннаго, мы съ Васей пошли на по­рубку лѣса и не могли узнать его. Опушка этого лѣса, такъ не­давно еще зеленѣвшая стройными, красивыми деревьями липы, — уже не существовала. Поверженныя на землю, деревья съ пожелтѣвшими листьями и полузасохшими вѣгвями лежали словно трупы на полѣ битвы. Стаи грачей и галокъ шумно носились въ воздухѣ, оглашая его неистовыми криками, Изъ-подъ какого-то сверженнаго дерева выскочилъ испуганный заяцъ и, робко озираясь кругомъ, метался изъ стороны въ сторону, не находя привычной ему тропинки... А по лѣсу, между тѣмъ, слышались стукъ топоровъ, трескъ падающихъ деревьевъ, лязгъ пилъ и шумный мордовcкiй говоръ.

Подошли мы rъ пчельнику, на которомъ такъ недавно еще и такъ весело провели вечеръ и, при видѣ его, сердце мое замерло: онъ стоялъ уже не въ тѣни лѣса, а на вырубленной полянѣ, за­ставленной кругомъ стройными рядами распиленныхъ саженокъ, а между пхъ рядами ходилъ тогь самый молодецъ, который прiѣзжалъ вмѣстѣ съ купцомъ.

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 9, с. 56-59.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

VII

VII.

Съ братомъ Андреемъ мы всѣ были въ хорошихъ отношенiяхъ. Мать любила его какъ родного сына, такъ какъ съ восьмилѣтняго возраста онъ былъ на ея рукакъ и на ея попеченiи, а я, несмотря на разницу лѣтъ, былъ съ нимъ въ дружескихъ отношенiяхъ. Вышелъ онъ въ отставку штабсъ-ротмистромъ. Это былъ мужчина очень высокаго роста, съ симпатичнымъ добрымъ лицомъ, бѣлокурый и съ голубыми глазами. Ростомъ онъ былъ въ отца, а лицомъ, какъ говорять , походилъ на свою мать, Олферьеву. Это былъ очень добрый человѣкъ, никогда никого не обидѣвшiй и никогда никого не тронувшiй пальцемъ, хотя въ описываемое время давать волю кулакамъ не только не осуждалось, но даже поощрялось. Не даромъ поэтъ Давыдовъ въ одномъ изъ своихъ стихотворенiй го­воритъ:

А глядишь: нашъ Мирабо
Стараго Гаврило
За измятое жабо
Хлещетъ въ усъ да въ рыло...

Какъ истый кавалеристъ, братъ Андрей любилъ псовую охоту и терпѣть не могъ ружейной, такъ какъ съ ружьемъ надо ходить пѣшкомъ. Онъ даже не умѣлъ ходить и всегда ходилъ какъ-то робко, нетвердо ступая на ноги. У него была прекрасная донская лошадь, ростомъ вершковъ пяти, крѣпкая, съ здоровой грудью и скакавшая какъ вихрь.

Проскачетъ, бывало, братъ за зайцемъ версты три-четыре, остановится, такъ она фыркнетъ ноздрями — и конецъ дѣла, тогда какъ другiя послѣ такой бѣшеной скачки, бывало, насилу отдышатся. Лошадь эта почему-то называлась Микроскопъ, хотя ничего микроскопическаго въ ней не было. Вообще, братъ очень любилъ лошадей и на его конюшнѣ всегда было двѣ-три верховыхъ лошади и тройки двѣ такъ называемыхъ разгонныхъ, хоро­шо подобранныхъ и лихихъ. Помню я, былъ у него гнѣдой иноходецъ, горбоносый, горбатый, просто, свинья-свиньей, но бѣжаль иноходью такъ, что ни одна пристяжная, какъ бы она хоро­ша ни была, не уносила постромокъ. Звали этого иноходца Михей Пироговъ. Велитъ, бывало, братъ запрячь тройку въ дроги и по­мчится на нихъ либо по полямъ, либо по сосѣдямъ.

Вскорѣ послѣ раздѣла братъ поселился на доставшейся ему землѣ; переселилъ туда же своихъ крестьянъ и выстроилъ себѣ хорошенькую усадьбу на хорошенькой рѣчонкѣ Ожгѣ, перепрудиль эту рѣчонку плотиной, выкопалъ прудъ и построилъ на этомъ пруду небольшую мельницу, на которой и перемалывалъ необхо­димый для домашняго употребленiя хлебъ. Вообще, онъ переселил­ся и обстроился довольно быстро и назвалъ этотъ поселокъ сельцомъ Павловкой, вѣроятно, въ честь своего тестя, Павла Ивано­вича Запольскаго, командовавшаго въ то время какимъ-то пѣхотнымъ полкомъ, расположеннымъ въ Тамбовской губернiи въ го­родѣ Козловѣ. У Запольскаго было три дочери: старшая была за барономъ Дельвигомъ, вторая — за братомъ, а третья, Екатерина Павловна, о которой я когда-то тайно страдалъ, была дѣвицей очень миловидной и веселой.

Я очень часто бывалъ у брата Андрея, такъ какъ у него всегда бывало много гостей и жилъ онъ вообще весело. У нихъ встрѣча лъ я молодого Манухина, горнаго инженера, только что прiѣхавшаго изъ Петербурга и поселившагося на чугунно-литейномъ заводѣ своего отца, и нѣкоего Михаила Александровича Немира, завѣдывавшаго въ то время казенными лѣсами Инсарскаго лѣсничества и жившаго верстахъ въ десяти отъ брата въ казенномъ лѣсномъ кордонѣ.

Кордонъ этотъ всегда восхищалъ меня. Это былъ изящно вы­строенный домикъ съ рѣзными балконцами и крылечками, окруженный такими же красивыми и изящными надворными построй­ками и прелестнымъ садикомъ съ цвѣтниками, бесѣдочками, красивымъ прудкомъ, посреди котораго возвышался искусственный скалистый островокъ съ фонтаномъ посрединѣ.

Лѣничiй этотъ жилъ открыто, имѣлъ хорошiе экипажи, отличныхъ лошадей, богатую обстановку и жизнь велъ веселую. Онъ хорошо ѣлъ и пилъ, игралъ въ карты, много проигрывалъ и ни­когда не стѣснялся въ деньгахъ. Въ его лѣсничествѣ числилось семьдесятъ тысячъ десятинъ сосноваго строевого лѣса. Въ описы­ваемое время лѣсничiе были въ большой модѣ, — въ такой же модѣ, как теперь инженеры. Они носили военную форму съ блестящими серебряными эполетами, и не было ни одной барышни, которая не мечтала бы выйти замужъ за лѣсничаго. Сколько получалъ онъ жалованья, — я не знаю, такъ какъ гимназисты тогдашняго времени не интересовались подобными вопросами, но, судя по той жизни, какую велъ Михаилъ Александровичъ, надо думать, что не малое. Были, конечно, злые люди, которые утверждали, что господинъ Н. не клалъ охулки на руку, но насколько это справедливо — утвер­ждать не берусь, такъ какъ въ то время не было ни газетъ, ни корреспондентовъ, а бродили лишь одни медвѣди, огрызавшiеся только на тѣхъ, кто ихъ безпокоилъ.

Раза два мнѣ случалось быть на этомъ кордонѣ. Въ это время тамъ было много гостей и шампанское лилось рѣкой; играли, ко­нечно, въ карты, а ради забавы быль откуда-то привезенъ хоръ цыгань. Помню, какъ теперь, того цыгана, который дирижировалъ этимъ хоромъ: на немъ былъ тонкаго сукна казакинъ, туго пере­тянутый серебрянымъ наборнымъ ремнемъ, серебряная шейная цѣпочка съ часами и широкiя шаровары, совершенно скрывавшiя ногу. На пальцахъ у него были драгоцѣнные перстни, а въ рукахъ гитара, на которой онъ аккомпаннровалъ хору. Хоръ состоялъ изъ нѣсколькихъ хорошенькихъ цыганокъ, съ большими черными гла­зами, полными огня и блеска, и одной сѣдой старухи, пѣвшей басомъ. Вечеръ этотъ проведенъ былъ очень весело и закончился бѣ­шеной цыганской пляской, въ которой участвовали и нѣкоторые изъ гостей, въ томъ числѣ и я. Были въ числѣ гостей и барыни. Онѣ ни въ пѣсняхъ, ни въ танцахъ не участвовали, но въ карты играли и исправно обыгрывали расходившагося лѣсничаго и ку­шали шампанское за здоровье амфитрioна.

Послѣ столь шумно проведеннаго вечера я отправился домой въ надеждѣ, что дорогой я вывѣтрюсь и мать ничего не замѣтить. Я даже полагалъ, что застану ее спящей, но не тутъ-то было: обезпокоенная моимъ долгимъ отсутствiемъ (я провелъ тамъ всю ночь), она даже не ложилась и встрѣтила меня чуть не на крыльцѣ.

— Гдѣ это ты былъ, батюшка?

Я сказалъ.

— Что же ты тамъ до сихъ поръ-то дѣлалъ?

И потомъ, пристально посматривая на мое лицо, а особенно на глаза, вдругъ пододвинулась ко мнѣ и проговорила:

— Ну-ка, дыхни!

Я дыхнулъ.

— Отъ тебя водкой пахнетъ, — чуть не вскрикнула она, нахмуривъ брови.

Я принялся божиться, что водки не пилъ, такъ вакъ водки дѣйствительно я не пилъ.

— Стало-быть, пилъ вино.

Дѣйствительно, я пилъ только шампанское.

Съ тѣхъ поръ мнѣ строжайше было запрещено посѣщать кордонъ лѣсничаго, и я посѣщалъ его только тайнымъ образомъ и въ ротъ ужъ ничего хмѣльного не бралъ, хотя и возвращался оттуда опьяненный, но только не виномъ.

Несмотря, однако, на всѣ эти каникулярный развлеченiя, я, все таки, не забывалъ про ожидающiе меня экзамены и усердно занимался тѣмъ, въ чемъ чувствовалъ себя слабѣе. Способностями меня Богъ не обидѣлъ, а памятью я обладалъ завидной. Больше всего я опасался исторiи и хронологiи.

Исторiю мы проходили по Смарагдову, которая отличалась об­ширностью и тяжеловѣснымъ пустословiемъ. Исторiя эта заключа­лась въ трехъ толстыхъ томахъ, которые мы и должны были дол­бить, такъ какъ разсказывать своими словами не дозволялось.

— Вы что это своими словами-то разсказываете? Говорите словами господина Смарагдова, — поучалъ насъ учитель, — такъ какъ господпнъ Смарагдовъ несравненно красноречивее васъ.

Латинскiй языкъ преподавался въ то время больше для приличiя, — чемъ, молъ, мы хуже другихъ?... И особыхъ требованiй къ знанiю этого классическаго языка не предъявлялось, а о греческомъ не было даже и помина.

Итавъ, самымъ страшнымъ для меня предметомъ была исторiя. Какъ теперь смотрю на эти три тома, переплетенные въ мрамор­ную бумагу съ кожанымъ корешкомъ, и при воспоминанiи о нихъ даже морозъ пробѣгаетъ по тѣлу.

— Три тома! — разсуждали мы, — Сколько же накопится этихъ томовъ лѣтъ черезъ сто или двѣсти?

Занимался я не мало и чтенiемъ разныхъ литературныхъ про­изведенiй. Я перечитывалъ то, что читалъ прежде и что ревомендовалъ намъ читать нашъ учитель, Егоръ Карловичъ Руммель, а произведенiя болѣе новейшiя мнѣ доставлялъ Ф. Е. Никольскiй, управлявшiй въ то время винокуреннымъ заводомъ Огарева. Грѣха таить нечего, — пописывалъ иногда и самъ, и написалъ цѣлую повѣсть подъ названiемъ Дядюшка и племянникѣ и небольшой разсказъ Забытая усадьба. Первое произведенiе мое, тщательно переписанное и сброшюрованное, какъ-то затерялось, а второе уцѣлѣло и, нѣсколько лѣтъ спустя, въ исправленномъ мною видѣ было напечатано когда-то въ Русскомъ Вѣстникѣ. Въ этомъ разсказѣ былъ мною описанъ нашъ старый буфетчикъ Захаръ Зотычъ, о которомъ я, кажется, вскользь упоминалъ.

Забытая усадьба была вторымъ моимъ произведенiемъ, удостоеннымъ печати, первымъ же была повѣсть Пушиловскiй регентъ, въ которой я описалъ свою кузину Б.

По окончанiи капикулъ снова запрягался рыдванъ, и мы от­правлялись обратно въ Пензу, съ тою только разницею, что тогда мы ѣхали не на наемныхъ дошадяхъ, а на собственныхъ своихъ четверикомъ и непремѣнно съ колокольчикомъ, привязаннымъ къ концу дышла. Но — увы! — настроенiе было уже не то, какъ тогда, когда мы покидали Пензу. Я сидѣлъ молча, размышляя о Смарагдовѣ, а брать Александръ Александровичъ оттрезвонивъ на колокольнѣ о. Ивана, даже и вниманiя не обращалъ на другiя колокольни, что встрѣчались намъ на пути.

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 9, с. 59-63.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

IX

IX.

Такъ или иначе проводились мною каникулы, а затѣмъ начи­налось ученье въ гимназiи. Въ мое время гимназiя не изобиловала количествомъ обучавшихся, такъ какъ дворяне отдавали своихъ дѣтей не въ гимназiю, а въ дворянскiй институтъ, который въ то время существовалъ въ Пензѣ, купечество же на дѣло образованiя смотрело въ то время не совсѣмъ дружелюбно.

— Намъ не звѣзды на небѣ считать, — говорило оно.— Врядъ усмотрѣть за тѣмъ, что подъ носомъ есть, а наукамъ-то научишь, такъ, пожалуй, ни за прилавокъ не загонишь, ни аршинъ въ руки не всучишь.

Да, по правдѣ сказать, и сама тогдашняя молодежь не осо­бенно хлопотала объ образованiи, не видя въ немъ ничего особо привлевательнаго. Служить не стоило того, такъ какъ жалованье было слишбоыъ мизерно. Была и въ мое время молодежь, жаждав­шая науки не ради норыстныхъ цѣлей, стремившаяся къ чему-то возвышенному, идеальному, но такихъ было немного, да и смотрѣли на нихъ тогда совсѣмъ по-иному.

Поэтому ничего нѣтъ удивительнаго, что Пензенская гимназiя того времени почти пустовала: дворяне предпочитали институтъ, духовенство — семинарiю, а купечество какъ-то совсѣмъ сторонилось. Оставались, значить, дѣти мѣщанъ да чиновниковъ.

Въ мое время, когда я былъ въ пятомъ классѣ, насъ было всего пять человѣкъ, такъ что въ классѣ у насъ, очень маленькой комнатѣ, съ окномъ, выходившимъ на дворъ, стояла всего-навсего одна парта да учительская кафедра.

Дворянскiй институтъ, который теперь, кажется, уничтоженъ, помѣщался на краю города, противъ, такъ называемаго, Верхняго Гулянья, въ очень красивой мѣстности, и примыкалъ къ засѣкѣ (такъ назывался порубленный дубовый лѣсъ). Это было большое и красивое зданiе въ нѣсколько этажей, въ которомъ и жили вос­питанники. Сравнительно съ нашей гимназiей, деревяннымъ одноэтажнымъ домикомъ, дворянскiй институтъ смотрѣлъ какъ бы двор­цомъ: тамъ были обширные и свѣтлые классы, громадный свѣтлый коридоръ, рекреацiонная зала, библiотека и большой физическiй кабинетъ, тогда какъ у насъ все это было въ самомъ мизерномъ видѣ, а рекреацiонный залъ замѣнялся большимъ дворомъ, куда насъ и выпускали во время перемѣны и зимой, и лѣтомъ. Дѣло прошлое, мы съ завистью смотрѣли и на зданiе института, и на воспитанниковъ его. Помнится мнѣ, что въ то время директоромъ этого института былъ нѣкто П., прежде бывшiй директоромъ Пензенской гимназiи, тотъ самый господинъ П., при которомъ былъ исключенъ изъ гимназiи за неспособность В. Г. Бѣлинскiй.

Это былъ старичокъ небольшого роста, съ румянымъ добродушнымъ лицомъ, лысенькIй и съ довольно толстымъ брюшкомъ. Ходилъ онъ съ перевалочной, по-утиному, и торопливо, словно всегда куда-то спѣшилъ. Въ институтѣ, впрочемъ, онъ не долго былъ директоромъ и, помнится мнѣ, умеръ, а на его мѣсто поступилъ нѣкто Алексѣй Андреевичъ Мейеръ, впослѣдствiи перешедшiй въ гимназiю и наводившiй на насъ всѣхъ великiй страхъ.

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 9, с. 63-64.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

X

X.

О матерiальномъ положенiи нашихъ дѣлъ мы съ братомъ, Александромъ Александровичемъ, ничего не знали, такъ какъ мать, считая насъ за дѣтей, никогда съ нами о дѣлагь не говорила. Мы каждый день пили чай, обѣдали, ужинали, держали пару лошадей, а потому и были вполнѣ увѣрены, что все обстоитъ благополучно и что впереди намъ ничего не грозитъ. Меня только удивляло, по­чему это такъ часто ходитъ къ намъ квартальный и почему каждый разъ мать встрѣчала его съ какою-то тревогой, а потомъ гла­за ея были всегда какъ будто заплаканы.

Какь теперь смотрю я на этого квартальнаго. Это была очень маленькая, невзрачная фигурка. Являлся онъ къ намъ всегда въ мундирѣ и со шпагой, которая, благодаря его малому росту, почти волочилась по полу, почему мы и прозвали его квартальнымъ, привѣшаннымъ къ шпагѣ. Бесѣды матери съ втимъ квартальнымъ ве­лись всегда почему-то при закрытыхъ дверяхъ, а провожая его, мать обыкновенно говорила:

— Пожалуйста, подождите!... На-дняхъ я жду приказчика изъ деревни: вѣроятно, онъ продастъ хлѣбъ, и тогда я расплачусь съ вами.

— И радъ бы радостью, сударыня, да бумажка-то эта у меня давно безъ движенiя лежитъ, а вѣдь нашему брату за это нагоняй бываеть.

А мать спѣшила успокоить его:

— Не безпокойтесь — говорила она — никакого нагоняя не будетъ. Я объ этомъ буду просить кого слѣдуетъ.

— Да, ужъ пожалуйста, — говорилъ квартальный, — попроси­те... Я человѣкъ семейный: жена, дѣти, мать-старуха. Сохрани Господи, со службы прогонятъ, — безъ куска хлѣба останусь...

И квартальный уходилъ, а мать была обыкновенно цѣлый день не въ духѣ.

Послѣ подобныхъ посѣщенiй мать отправлялась зачѣмъ-то либо къ губернатору, либо къ полицеймейстеру, либо къ Варварѣ Николаевнѣ Охлебениной (родной сестрѣ писателя М. Н. Загоскина). Но зачѣмъ именно она ѣздила къ нимъ, — для насъ было тайной.

Ожиданiе изъ деревни приказчика Никиты Григорьевича всегда очень тревожило мать.

— Удивительно, — говорила она, — почему онъ до сихъ поръ не ѣдеть... Понять не могу.

За то, когда Никита Григорьевичъ являлся, то мать выбѣгала въ нему навстрѣчу чуть не на крыльцо.

— Ну, что, какъ? Все благополучно?

— Ничего... Все слава Богу-съ, — говорилъ обыкновенно Ни­кита Грпгорьевичъ, прикладываясь къ ручкѣ. — Привезъ вамъ и утокъ, и гусей, и куръ, и маслица, и яичекъ...

— А денегъ? — тревожно спрашивала мать.

— Привезъ, сударыня, только немного-съ.

— А сколько?

— Рубликовъ сто.

Мать обыкновенно блѣднѣла и съ ужасомъ всплескивала ру­ками.

— Что же мнѣ делать съ этими деньгами? — говорила она, — когда мнѣ до зарѣзу нужно тысячу рублей... Понимаешь ли ты это?

Никита Григорьевичъ видимо поиималъ все это очень хорошо, но молчалъ и только хлопала глазами.

— Что же ты молчишь-то? — приставала къ нему мать. — ХлЬбъ продалъ?

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Почему же?

— Не молоченъ-съ.

— Что же ты дѣлалъ все это время? — удивлялась мать.

— Ничего не дѣлалъ, — отвѣчалъ Никита Григорьевичъ:— развѣ не изволите знать, какая осень-то стояла... Вѣдь насъ совсѣмъ дожди-то залили. Какъ же я въ дождикъ-то молотить начну? Поэтому и сидѣлъ, сложа руки.

Надо вамъ сказать, что въ описываемое время о молотилкахъ не имѣли понятiя, а потому молотьба производилась цѣпами. Но молотьба продолжалась всю зиму, а такъ какъ сыромолотый хлѣбъ покупался неохотно, то обыкновенно устраивались риги съ печа­ми, въ которыхъ и просушивался хлѣбъ, поступавшiй въ молотьбу. Въ ригу вмѣщалось обыкновенно телѣгъ сорокъ или пятьдесятъ, а потому и можете судить, какъ долго продолжалась молотьба.

— Какъ же мнѣ быть, какъ же мнѣ быть? — повторяла мать.

А Никита Григорьевичъ снова начиналъ расписывать дожди и непогодь. Вскорѣ по прiѣздѣ Никиты Григорьевича являлся обык­новенно и квартальный, «привѣшанный къ шпагѣ», и опять се­кретные, тревожные разговоры, и опять разсказы квартальнаго о томъ, что у него жена, дѣти, мать... И опять мать отправлялась то къ губернатору, то къ Олферьеву, то къ Охлебениной. А дождп между тѣмъ все лили да лили...

Иногда мать уѣзжала въ деревню, не довѣряя словамъ Никиты Григорьевича, и, успѣвъ у кого-нибудь перехватить денегъ, воз­вращалась въ Пензу болѣе спокойною. Но спокойствiе это продол­жалось не долго. Являлся обыкновенно квартальный и деньги ку­да-то исчезали, а квартальный, веселый и довольный, на этотъ разъ не упоминалъ уже ни о женѣ, ни о дѣтяхъ.

Изо всего этого я началъ догадываться, что дѣла наши не въ особенно блестящемъ положенiи, и что ежели мы и пьемъ ежеднев­но чай и ежедневно обѣдаемъ и ужинаемъ, то это не значило еще, что дѣла наши въ порядкѣ.

Въ это самое время почему-то перемѣнился мой опекунъ и вмѣсто Алексѣя Алексѣевича Тучкова намъ назначенъ былъ въ опекуны нѣкто господинъ Коноваловъ, зять генерала Юшкова. Опе­куна этого я, впрочемъ, видѣлъ всего раза два или три, не больше, знаю только, что это былъ великiй борзятникъ, державшiй псовую охоту, даже живя въ Пензѣ.

Нельзя назвать особенно покойнымъ и пребыванiе наше въ де­ревнѣ во время лѣтнихъ каникулъ. Въ Пензѣ донималъ насъ квар­тальный, «привѣшанный къ шпагѣ», а въ деревнѣ становой при­ставь Барычевъ, о которомъ я уже говорилъ.

И вотъ во время этихъ-то лѣтнихъ каникулъ насъ постигло страшное горе, послужившее началомъ нашего полнѣйшаго разоренiя. Какого именно числа случилось это, я не помню, но помню, что хлѣбъ былъ уже убранъ и весь свезенъ на гумна. Вдругъ раз­дался набатъ. Мы выбѣжали изъ дому — и нашимъ глазамъ пред­ставилось страшное зрѣлище: все село Никольское было объято пламенемъ и черный, какъ сажа, дымъ застилалъ всю окрестность.

— Пожаръ!...пожаръ! — кричалъ повсюду народъ, спѣшившiй на мѣсто пожара.

Мать, выбѣжавшая на крыльцо, при видѣ этой картины, упа­ла безъ чувствъ на ступени крыльца, а потомъ свалилась на зем­лю. Ее поспѣшили отнести въ домъ, а я побѣжалъ по направленiю къ селу. Никакихъ пожарныхъ инструментовъ, конечно, не было. Бывшiй на пожарѣ народъ исключительно хлопоталъ толь­ко о спасенiи своего имущества. Онъ съ воплемъ и крикомъ вытаскивалъ изъ горѣвшихъ избъ разный домашнiй скарбъ и ему некогда было думать о прекращенiи пожара, да и немыслимо было прекратить его, ибо страшный вѣтеръ, словно съ остервенѣнiемъ, разбрасывалъ по сторонамъ горѣвiше пучки соломы, подхватывалъ эти пучки и далеко-далеко уносилъ ихъ.

— Гумна, гумна горятъ! — послышался чей-то крикъ.

Я посмотрѣлъ въ сторону гуменъ, и сердце мое облилось кровью: всѣ крестьянскiе гумна, плотно заставленныя одоньями хлѣба, словно слились съ горѣвшимъ селомъ. Жаръ былъ такъ палящъ, что весь народъ, безпорядочно суетившiйся вокругь своихъ избъ, какъ одинъ человѣкъ, отхлынулъ отъ мѣста пожара и поспѣшилъ спасать собственную свою жизнь. Пожаръ продолжался всего сорокъ минуть, и село Никольское, состоявшее дворовъ изъ сотни, черезъ сорокъ минутъ уже не существовало: сгорѣли всѣ гумна, въ томъ числѣ и наши, все крестьянское имущество, вытащенное на улицу, и нѣсколько человѣкъ крестьянъ.

Когда села уже не существовало, явились и пожарныя трубы съ виновуреннаго завода Огарева и съ чугуннаго завода Манухина, но трубамъ этимъ работать въ селѣ Нивольскомъ было уже нечего; за то имъ пришлось поработать въ казенномъ лѣсу, примыкавшемъ въ нашему селу, въ воторый забрался ненасытный огонь.

Когда я воротился домой, то увидалъ мать, заливавшуюся слезами, а возле нея сидѣлъ нашъ приходскiй священникъ, Петръ Сергѣевичъ Охотскiй.

— Не плачьте, кума, — утешалъ онъ.— Какъ вамъ не грѣшно? Господь Богъ любя навазуетъ... Ведь послѣ этого самаго пожара вы разбогатѣете! — горячился онъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь. — Повѣрьте, разбогатѣете... Тольво вотъ что приѣажите сдѣлать: прикажите собрать всю эту золу и удобрите ею поля...

Отецъ Охотскiй говорилъ это съ такимъ убежденiемъ и такъ горячо, что, кажется, самъ глубоко вѣрилъ въ справедливость своихъ словъ.

Однако, мы не разбогатѣли и все это вончилось тѣмъ, что намъ не съ чѣмъ было выѣхать въ Пензу, почему мнѣ и не удалось кон­чить курсъ въ гииназiи.

Есть пословица: «придетъ бѣда — растворяй ворота» — и, дѣй­ствительно, тавая бѣда пришла: не съ чѣмъ было выѣхать въ Пен­зу, нечѣмъ было и заплатить проценты въ опекунскiй совѣть, въ которомъ имѣнiе наше было заложено. Имѣнiе было назначено къ публичной продажѣ. И вотъ мать, собравъ кое-какiя деньжонки, по­скакала сперва въ Нижнiй-Новгородъ, гдѣ служилъ въ то время ея брать, Евстратiй Юрьевичъ Бибиковъ, а затѣмъ къ роднымъ въ Мо­скву, разсчитывая съ ихъ стороны на матерiальную поддержку; но ни въ Нижнемъ, ни въ Москвѣ таковой, конечно, не нашла, и наше родное село Никольское въ ту же зииу было продано съ аукцiоннаго торга, и мы остались, какъ говорится, «крыты небомъ и обне­сены светомъ».

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 9, с. 64-68.
 ________________________________________

Читать далле
Подняться к началу

XI

XI.

Когда мы оставляли Никольское, никто даже не подозрѣвалъ, что мы оставляемъ его навсегда. Это весьиа понятно, такъ какъ въ то время газеты еще не были распространены и имѣнiя, назначенныя въ продажу, такъ и продавались втихомолку. Да и мало кто ин­тересовался этимъ. Мать передъ отъѣздомъ отслужила панихиду на могилѣ отца, завязала въ платовъ горсточку земли съ этой могилы, а потомъ отслужила въ церкви напутственный молебенъ. Собралась дворня проводить насъ, перецеловалась со всѣми нами и пожелала благополучнаго пути и скорѣйшаго возвращенiя. Въ качествѣ при­слуги мать взяла съ собою горничную Аришу и ея родного брата, Алексѣя Чугунова.

Мы выѣхали изъ Никольскаго недели за двѣ до его продажи. Мать все на что-то надѣялась и почему-то полагала, что продажа будетъ отсрочена.

Въ Москвѣ мы остановились въ гостиницѣ Шевалдышева. Прiѣхали мы въ Москву ночью, а на утро мать отправилась къ своей двоюродной сестрѣ, Марьѣ Гавриловнѣ Дюклу, урожденной Бибико­вой. Дюклу въ то время былъ управляющимъ московскаго коммерческаго банка, помѣщавшагося на Никитскомъ бульварѣ. Отъ этой-то госпожи Дюклу мать впервые и узнала о продажѣ Никольскаго и о томъ, что отъ этой продажи намъ осталось сколько-то тысячъ. Это нѣсколько успокоило мать, и она порѣшила немедленно ѣхать въ Петербургъ и купить тамъ маленькое имѣньице: «un реtit рiеdà tегге», — какъ она выражалась.

Получивъ печальное извѣстiе о продажѣ имѣнiя, которое, оказалось, было куплено врачомъ Лапчинскимъ, намъ волей-неволей пришлось разставаться съ своей прислугой, отпустить ее домой и замѣнить наемной. Проживъ нѣкоторое время въ Москвѣ, мы отпра­вились въ Петербургъ, гдѣ и наняли себѣ маленькую квартирку на Пескахъ въ 7-й линiи…

 ________________________________________
Источник: Русская мысль, 1897, № 9, с. 68-69.
 ________________________________________